Асфальт и жуткое
Есть понятное искушение читать в асфальтовых черных квадратах Ильи Трушевского диалог с изначальным и самым радикальным в истории искусства отрицанием изобразительности.
Через это искушение надо переступить.
Объекты Трушевского не отсылают к авангардной картине как указанию на иное и новый изобразительный язык, но они указывает на иное, минуя Малевича.
Что же это за самонадеянное иное?
Оно звучит как непонятная речь в неясном месте и заключает в себе опыт тревоги. Место называется «другим местом», или гетеротопией. Гетеротопии покрывают тело города как кракелюр старую живопись, в трещинах, разрывах городской непрерывности люди оставляют следы своего присутствия. Художник считывает эти следы как клинопись жуткого. Его интересует только собственный опыт, да и где взять другой. Скрытое становится прозрачным. Проясняется сфера коллективных желаний и массовой культуры, а темной и непроницаемой зоной остается искусство. В своем интересе к непроницаемости и гетеротопической повседневности Трушевский интонационно сближается с Ириной Кориной, хотя именно пластику ее инсталляций и ее работу с пространством отвергает прежде всего остального искусства.
Следует указать на еще один неочевидный прообраз асфальтовых панно Трушевского — это пепельные панно Чжана Хуана. Китайский художник создает их из пепла молитвенных палочек тысяч людей и исследует способность произведения аккумулировать время. Илью интересует не социальное или сакральное, а антропологическое. Ему интересно собственное переживание границы между техногенным и живым, опыт антропологического предела, где социальное исчезает, а техногенное присваивает себе художника с переживанием города как «другого места».
Подобное странное переживание в диапазоне от неясной тревоги до жуткого, названное Фрейдом многозначным словом Unheimliche — родовая черта современного молодого искусства. Это переживание связано с кризисом утопий, с невозможностью инвестировать их в некий прорыв. Идеологические руины не интересны художнику — ему нечем и негде спастись. И его произведения — это не эстетизация смерти традиционных контекстов, но, скорее, указание на иррациональную сторону реальности, попытка прикосновения к ней.
Трушевского интересует принципиальный, неустранимый зазор в материальности, где искусство находит себе место. Это место всегда - другое. Привычное там превращается в незнакомое и тревожащее, в Unheimliche. Симптоматика Unheimliche звучит как индивидуальный язык, внутренняя непонятная речь, переводимая искусством в видимую форму.
Трушевский подходит к границе антропологического, к несуществующей черте на асфальте, за которой начинается нечеловеческое и тлеющий ужас. Там теряются одиночество и социальная коммуникация, там нет истории искусства, нет этики — остается личное переживание, которое вместе с контекстом художник транслирует в произведение.
В качестве блудного сына большой пластической традиции петербургского декаданса ему приходится преодолевать многое. Прежде всего — свою культурную ДНК, перфекционистсккую склонность инсталлировать в тлен паутину, в плен — безвыходность, в гроб — последнее слово, в философию — нищету, короче говоря, преодолевать желание сделать ужас еще ужаснее. Компенсация тоже оказывается перфекционистской и возносит его в высоты пластической абстракции.
Александр Евангели
