Случайная фотография

Фотография, которой мы занимаемся и которую не знаем как назвать, привлекает нас больше не своей внешней красотой, а внутренней правдивостью. Эта правдивость в снимке редко достижима и особенно ценна. Её нельзя достичь по своему хотению. Её надо ловить, как жар-птицу. Как ее ловить, вряд ли кто скажет. Где её ловить? — Где придется. Одно можно только сказать, что надо самому быть настроенным на правду и на понимание происходящего, да и вообще на понимание жизни. Тут важно не само понимание, которое, вероятно, и недостижимо, а важна чуткость и внимательность к людям, быту, мелочам.

Ощущение внутренней правдивости в снимке или на картине художника иногда называют «состоянием». Если есть «состояние» — состоялась и работа. Но если живописец добивается этого «состояния» днями, неделями, годами, то фотографу помогает «случай», который надо ждать, любить и отличать от пустых случайностей. Вот эта готовность внезапно поменять свои планы в угоду случаю — самое редкое качество у журналиста, привыкшего пробиваться к цели напролом, изгоняя случаи из своей жизни.

Оценить случайность в калейдоскопе событий так же сложно, как понять другого человека. Но это должно быть непременным свойством бродячего уличного фотографа, ловца случайности по природе своего творчества. Можно ли считать такое фотографирование случайным творчеством? Фотограф не создает ничего, он просто мысленно останавливает не им запущенный «процесс», фиксируя его сначала на пленке, потом на бумаге. Он всего лишь выбирает «моменты», выбирает «точки», выжидает мизансцены, утверждает актеров на роли.

Так, может, он — режиссер? Но любой фотограф замашет на вас руками и скажет, что режиссирует сама жизнь, и нет изобретательнее её режиссера. Но кто же этот смешной человек, как Чарли Чаплин, вертящийся под ногами у жизни? Он — фотограф. Он — нищий. Он ждет, что ему подадут правду. Ну, если не всю правду, то хотя бы кусочек. Он надоедливый попрошайка — и это еще самый безобидный тип. Есть и другие типы.

С мрачным видом убийцы затаиваются они, подстерегая жертву в облюбованных ими местах. Иные своей вездесущестью, непримиримостью и трусливой наглостью напоминают нам о годах политического сыска. Я понимаю прохожих, с брезгливостью и опаской посматривающих на нас. Есть нечто порочное в профессии фотографа, подсматривателя жизни.

Как тут сохранить к себе уважение? Как не скатиться в сознании до уровня мелкоуголовной шпаны и наблюдающих за ней «органов»? Сознание, что обществу это нужно, плохо оправдывает, потому что конкретным гражданам, которых ты снимаешь, это не нужно. В то же время нехорошо, вроде бы, и возноситься, чувствуя себя энтомологом, рассматривающим жизнь людей, как жизнь насекомых. Хотя кому то, может быть, приятно гоняться за кадрами, чувствуя себя Набоковым, носящимся по лугам за бабочками и безжалостно накалывающим их потом на булавки.

Приятно перебирать негативы и снимки, думая, что эти изображения тебе принадлежат, и только с годами понимаешь, что ничего тебе не принадлежало и не принадлежит. И тогда принимаешь сердцем поучение Владимира Мономаха, что принадлежит тебе только то, что сделал ты для своей души. А для души такая фотография ничего хорошего не делает, такая фотография, может быть, даже разъедает душу, как серная кислота.

Для души полезнее снимать пейзаж, стремясь слиться с ним, войти в него, а не равнодушно «отразить». Виды «на память» так же мертвы, как наколотые бабочки. Съемка натюрмортов побуждает к философскому отношению к миру, но очень редко к любовному. Таким исключением был Иозеф Судек, он, видимо, был святым человеком. Полезно, но опасно и мучительно снимать портреты, ведь осознанная съемка, как правило, это признание в любви к природе, к человеку.

Есть, конечно, и жанр фотообвинения, когда снимают разрушение природы или «руины» человека, но снимать такие фотографии — с души воротит. Если такие фотографии начинают приносить не боль, а удовлетворение, — надо обращаться к врачу. Фотографии при этом могут становиться все лучше и лучше, а диагноз вырисовываться все точнее, как, например, у Дианы Арбус.

Я видел, как работает Куделка, весь переполненный дружелюбием и любовью к жизни. Я видел как работает Семин, у которого очень напряженные отношения с людьми и с жизнью, для которого главное слово не «жить», а «выживать». Добавим еще к ним их ровесника Бориса Михайлова, человека тоже очень жизнелюбивого и с большим чувством юмора. Они разные люди, у них разные фотографии, у них разное отношение к фотографии.

Если для Михайлова фотография, по преимуществу, это игра (он играет даже с бомжами), то для Семина фотография гораздо существеннее жизни, жизнь он рассматривает как средство для производства карточек. Жизни других людей он тоже рассматривает как средство для производства своих карточек. А про свою жизнь чего уж говорить — функционально он просто ходячий штатив для фотоаппарата, штатив, раздерганный, нервный и перекошенный — тем он и интересен.

Куделка из них, мне кажется, наиболее гармоничен, серьезен и, любя фотографию, её не переоценивает, по крайней мере, выше жизни её не ставит. Все они в фотографии добились выдающихся результатов, но кто знает, что сделали они для души?

Я пишу, кажется, для того, чтобы отвратить от фотографии тех, кто может ею не заниматься, потому что фотография — это самое последнее дело. Фотография не создает, не творит, а лишь регистрирует, регистрирует равнодушно или с трепетом, протокольно или художественно, глупо или проникновенно, — она всегда вторична. Как зеркалу ей всегда надо что-то отражать; ей надо, чтобы сначала что-то было.

Фотографирование — это не жизнь, а всего лишь наблюдения за жизнью. Это не исследование и не охота на человека, потому что ни препарировать, ни охотиться на человека нельзя. Это сбор материала о человечестве, это невольный донос. Богу этот «донос» не нужен, а люди не в состоянии его проанализировать, так только — пощекотать себе нервы. Поэтому, если фотография не захлестнула твою шею удавкой, остановись и подумай. О себе, о времени, о фотографии, о жизни и смерти.

<< Начало | Продолжение >>