Фотография и внелогическое

Текст, рассказывающий о лекции, рассказывающей о философах, рассказывающих о фотографии, рассказывающей о мире — связь везде подчинительная.
Дом, который не достроил Джек.

Кто же думал, что пойдя на одну-единственную лекцию о философии фотографии я окунусь в серию абстрагировано-интеллектуальных дискуссий о предметности или беспредметности изображения, о нелогичности и бессмысленности фотографии, об отношении к фотографии Бодлера, Барта, Беньямина, Флюссера и Фуко.

В Петербургских «Ткачах» говорила Екатерина Васильева* — точнее, она стреляла в нас, стреляла словами — в фотографов, в тех, кто мнит себя причастными к фотографии, но забывает думать о ней.

Аудитория лекции была немногочисленной — возможно, повлияла платность входа. Одни барышни. По виду — не практикующие фотографы. Фотографы не ходят с такими сумочками и на каблуках. Или у меня устаревшие стереотипы?

Мы забились в уголок огромного фабричного пространства. Стульчики были поставлены в один ряд, создавалось ощущение, что мы все — на приеме у доктора. Возможно для того, чтобы сделать прививку сразу от всех болезней души и тела. У кого-то беспокойно пиликал телефон. Или это было предлогом избежать укола?

Екатерина поставленным академическим голосом изливала на нас поток информации, не пользуясь при этом шпаргалкой. В университете мы называли таких лекторов «соловьями», в отличие от «дятлов» или «утюгов», читающих свои лекции по бумажке. Соловьев любишь больше всех, ими восхищаешься — как можно столько информации удерживать в памяти? Их же и боишься — неизвестно, куда заведет тебя пение соловья.

И все же размышлять о фотографии непременно нужно. Никто не знает, поможет это или помешает практикующим фотографам — возможно, это не затронет их вообще. Спрашивать, что изображено НА САМОМ ДЕЛЕ на фотографии полки с книгами, так же нелепо, как спрашивать у режущего огурцы, меняется ли их размер.

Однако кто-то должен об этом думать, и о фотографии, и даже об огурцах, ради движения вперед.

Может быть размышлять о фотографии должен кто-то далекий от нее?

Екатерина, по своему первому образованию искусствовед, изучающий древнерусскую и византийскую иконопись, в процессе своей научной деятельности переключилась на фотографию через интерес к моде. Она писала для «Афиши», «Собаки» и ELLE, а сейчас читает курсы истории и теории (!) фотографии нефотографическим студентам в СПбГУ. На лекции в «Ткачах» казалось, что она собрала сто различных цветов с полей своих и чужих мыслей в один букет, чтобы самой оценить и понять, как он выглядит. Она рассказывала, что фотография прервала поступательное развитие западных цивилизаций, основанных на текстовом и речевом способе мышления (то есть линейном, рациональном) и внесла хаос и нелогичность в этот мир. Что фотография подобна смерти, обладает магической функцией и отображает первобытную картину мира. Лекция, собственно, так и называлась — «Фотография и внелогическое».

На этой лекции в моем потрепанном блокноте записи с начала (дневники, мысли и внелогическое) встретились с записями с конца (планы, телефоны и все логическое), как поезд, вышедший из точки «А», со всего размаху сталкивается с поездом из точки «Б». На этом я решила прекратить строчить и только слушать.

Через неделю я поняла, что написать текст об этой лекции — все равно что выловить из пруда, кишащего карпами, одну единственную рыбу, которая, к тому же, должна стать золотой.

Я решила встретиться с Екатериной снова пытаясь все-таки выяснить, что она имела в виду под всем этим «внелогическим-первобытным».

Свернув от Исаакиевской площади (и оглядываясь на этот грозный, такой неправильный и оттого волшебный собор-«печатку», представляющий для меня еще один пример нелинейного понимания красоты), я попала в квартиру с романтической кирпичной стеной и камином. У камина высилась Эйфелева башня (или ее модель? Равно ли изображение изображаемому?), которую мой 2-х летний сын тут же разломал (является ли сущность, разобранная по частям, равной целому???), отчего шестилетний хозяин сильно расстроился (является ли эмоциональная реакция на событие прямой проекцией этого события????), а Екатерина стала его утешать по-взрослому, по-профессорски, наставляя: «Тебе нужно было догадаться и убрать ее, ты же видел — пришел маленький мальчик. Я не должна была тебе напоминать об этом».

Позже был разобран сложнейший Лего-Корабль, потом Лего-дом, и понимание того, что сумма частей равна целому, абсолютно не успокаивало шестилетнего строителя.

Все это на некоторое время прерывало нашу заумь, придавая ей трагикомический оттенок. Периодически проверяя картошку с сосисками на плите, заваривая чай, Екатерина продолжала свой длинный монолог о том, что фотографии Эжена Атже с его неинтересными и никому не нужными парижскими улицами, утверждают неважность объекта в фотографии, что снимок Лувра или египетских пирамид на самом деле ничем не лучше снимка парижской помойки, — впрочем повторяя свою лекцию, — здесь я решила ее перебить.

— Скажите, вы сами это придумали? (спохватываясь слишком поздно, забыв что 2 минуты назад мы договорились быть на «ты»)
— Что — сама придумала?
— Ну, эту теорию о фотографии как внелогическом, противостоящим текстовому структурированному развитию мира?
— Ну, когда так много читаешь и думаешь, уже теряешься — что придумал сам, а что нет, — ответила она скромно.
— Просто мне кажется, что концы слишком далеко друг от друга, чтобы их можно было зашнуровать. Нога не влезает в ботинок, а талия в корсет. И мне кажется, что при этом вы забыли о живописи, как о ближайшем родственнике фотографии.

Тут она меня не очень поняла, может быть, потому что я коряво объясняюсь — во мне остался университетский комплекс, я боюсь преподавателей, особенно когда нужно разговаривать с ними на «ты», сидеть в их уютных кухнях и наблюдать их в красивых платьях и с распущенными волосами. Мне захотелось закрыть лицо руками, и спрятаться, как сделал минуту назад разрушитель Эйфелевой башни.

— Ну, живопись — она же тоже пространственное плоскостное искусство, та же композиция в рамке, и то же визуальное воплощение трехмерного в двухмерное, — попыталась я исправить положение. — Камера обскура — изобретение живописцев, стремившихся к идеальной перспективе. А самой настоящей предпосылкой для фотографии стало то, что в это время все живописцы шли к предельной документальности — тот же Делакруа, вы же меня понимаете… И еще, заметьте, после изобретения фотографии у живописи оказались развязанными руки, и пошли все импрессионисты и абстракционисты.
— Ну, для меня тут есть одно важное противоречие. Картина создается всегда постепенно, начиная с одной точки, а фотография — мгновенно и разом. И потом, готовность картины является делом условным, ее можно подправлять до бесконечности…

Такое ощущение, что мы играем в пинг-понг, только без сетки, а наш стол бескраен и неровен.

— Мне показалось, что во время своей лекции вы — ты! — говорила о фотографии как-то уничижительно. Самое обидное было для меня — это твой пассаж «ну что значил этот „Вид из окна“ Ньепса по сравнению с какой-нибудь гравюрой»! — А мне как раз этот снимок кажется гениальным, я могу любоваться им часами, на нем история фотографии могла бы и закончиться, потому что все лучшее уже сделано!.. И потом, ты называла фотографов то химиками третьего ряда, то фланерами и бродягами…
— Да нет же, я говорила совсем не уничижительно. Для меня фотография как раз и хороша отсутствием социальной функции и логического смысла. Как только появляется коммерческий интерес, фотография перестает быть такой волшебной. Взять хотя бы Роберта Франка с его путешествием по Америке или Гарри Виногранда с его Нью-Йоркскими улицами. Не является ли это самым прекрасным праздношатанием?
— Но ведь в современной фотографии все как раз очень конъюнктурно. Ты наверно, не слишком часто бывала на сходках западных профессионалов, которые только и толкуют, что о тенденциях рынка и упадке продаж. Очень похоже на рынок акций каких-нибудь. И по внелогичности и невозможности каталогизирования — тоже есть замечания. Чем является современная «трендовая» фотография, как не скучным каталогом всего и вся, попыткой разложить мир по полочкам? Она продумана до мелочей и очень предсказуема. Возьмите Гильома Эрбо, который точно знает как снять Чернобыль или Нагасаки годы спустя, или Люсию Ганеву с ее скучными эрмитажными бабушками, не говоря уже о целой туче западных фотографов, пытающихся снять Россию через стандартный набор многоэтажек, тюлевых занавесок, больших заводов и барышень в мехах. Просто смешно, ну где здесь внелогическое? Или это не фотография уже.
— А для меня как раз внелогическое и есть — идея снимать неважное, недостойное внимания, запретное или страшное. И это — самое замечательное в фотографии. Один фотограф, Стивен Шор, снимал во время своего путешествия отели, собственные кеды, унылый завтрак, себя в зеркале…
— Ну тогда я вспомню одну инсталляцию, которую я видела. Там девушка смонтировала ролик из фотографий своего шестилетнего сына: кухонный нож, сумка, валяющаяся на полу, всякая неважная дребедень — и разбирала эти фотографии, приходя к выводу, что это не может быть искусством, в них недостает осознанности.
— А для меня как раз может! Да не важно, искусство или нет! То, что это фотография — этого уже вполне достаточно! — воскликнула Катя, впервые за это время переставшая быть преподавательницей.
— Ну тогда это сродни мазне пятилетних детей, которым случайно достается престижная арт-премия (был такой большой скандал недавно на Западе). Или гугл мэпс, бессознательно документирующий все и вся. Тогда никакого смысла заниматься чем-то вообще нет. Если кругом, куда ни плюнь, одно сплошное бессознательное. И осознавать что-либо нет смысла. Для меня фотография — это как раз процесс постижения каких-то вещей. Я вот как раз пытаюсь понять, почему вместо познания такого большого и интересного мира, люди создают одни клише и наводняют ими пространство. Почему при всей массовости этого явления, фотографию мало кто умеет делать и уж совсем мало кто умеет понимать?

В этот момент я наблюдаю как она подносит чашку к губам, а впереди пробегает мой сын. Беру свой цифровой «калашников» и начинаю бомбить почти не целясь, на высокой чувствительности длинной очередью прямо в лицо, отмечая случайность и одновременно волшебство. Интересно, как ей такое проявление фотографического бессознательного? Кадр, изначально, по определению лишенный всякой гениальности, всякого пунктума. Испортила я момент или преобразила его? И почему я никогда не снимаю именно те моменты, которые запоминаются больше всего и о которых потом хочется рассказывать другим?

Мне кажется, наша дискуссия не приблизила нас к пониманию фотографии, а тем более не вдохновила на ее создание, как не может лекция о Сьюзан Зонтаг вдохновить кабинет с засыпающими студентами-графиками.

Однако я знаю, что думать нам никто не запрещал.

Снимать и думать — не такие уж противоположные вещи, если внимательно присмотреться.

«Я снимаю, следовательно, я существую», — если бы в те времена уже существовала фотография, Декарт мог бы сказать именно так.