На «Фотографере» внезапно озадачились жгучим вопросом: «Есть ли русская национальная фотография, и можно ли ее отличить от нерусской?»
По своей комической важности и злободневности он вполне сопоставим, например, с такой сущностной, почти философской проблемой: а существуют ли настоящие русские лапти, и смогут ли опытные эксперты отличить лапти, сплетенные исконно русской одухотворенной рукой, от лаптей иностранного производства? Лаптей, правда, давно уже никто не носит, и даже кажется, что они теперь никому не нужны. Впрочем, при наличии спроса наладить их производство не так уж трудно — умельцы найдутся, но Россия отнюдь не собирается добровольно опять становиться лапотной, нет, она ходит, несчастная, в импортной обуви и не понимает, что вместе с лаптями она потеряла частицу святой русской души.
С лаптями-то более или менее ясно, но вот что делать, и что делается с русской фотографией, с русской культурой и с русскими людьми?
Прежде надо бы поставить вопрос, а есть ли еще у нас настоящие русские люди, нуждающиеся именно в русской фотографии, в русском искусстве, с его провозглашенными уникальными свойствами: лиричностью, душевностью и вниманием к страдающему человеку? Много ли их осталось, и можем ли мы сами считать себя все еще прежними русскими? Не изменила ли нас бесповоротно агрессивная чужая культура, не купил ли нас соблазнительный рынок, не увлек ли нас пошлый гламур? А может, тяга к «русскому» — это просто тяга к «совку»? Русскому человеку в Москве жить сейчас тошно, и если мы в ней все еще живем, то в нас, видимо, мало осталось русского, одна лишь пресловутая русская терпеливость.
На протяжении нашей истории России не раз ломали хребет. Она всякий раз выживала, но качественно менялась, теряя одно и приобретая другое. Трудно даже что-нибудь определенное сказать о русском характере: он необъятно широк, Достоевский предлагал его сузить. Русский народ постепенно менялся и, смешиваясь с другими народами и, попадая из огня да в полымя. Он под страхом смерти и веру свою природную, языческую на чужую христианскую менял, и под иноземным игом жил, и под российским игом мучился. Он и бунтовал, и угодничал, и песни пел, и плясал, от уже привычной христианской веры отказывался и третью веру в научный коммунизм и сердцем, и разумом принимал. Отрекся наш народ и от этой веры, возвратившись, кто к прошлой вере, а кто к полному безверию. Во времена своих мытарств он жил по принципу «завей горе веревочкой» — и пил, пил и пил. Жизнь его легче не становилась, справедливости он так и не добился, желанной свободы не заимел, зато научился приспосабливаться и избавился от иллюзий. Так что можно сказать: тот, кто прибивал «свой щит на врата Цареграда», не имеет с нами ничего общего, как это ни горько признавать. Ему-то не надо было «мучительно выдавливать из себя раба», потому что рабом он не был. Он был обыкновенным древнерусским героем, и пить ему было незачем, да и некогда.
Русский человек и сейчас катастрофически быстро мутирует, не в первый раз и, надеюсь, что не в последний. Уродуется его язык, приземляются мысли и цели. Скукоживается душа. Теряется совесть. Потому что они мешают карьере, мешают прогрессу. Но что у нас сейчас прогрессирует? Некоторые ученые считают, что последние несколько тысяч лет прогрессирует у нас слабоумие. Если им верить, то каким же тогда должно быть современное нам искусство? Наверное, оно должно соответствовать и нам, и прогрессу? Оно и соответствует, нет, оно бежит далеко впереди. А я все недоумевал, почему современное искусство не хочет заниматься серьезными вещами, а предпочитает разные глупости? Я просто не предполагал, что мы уже давно строим идиотизм, что не коммунизм и не капитализм, а именно идиотизм — светлое будущее всего человечества. Ну а Маркс, как всегда говорят, ошибался.
Тут люди волнуются за русскую фотографию, а я зачем-то волнуюсь за русского человека. Напрасно все это. Какая разница, на каком языке говорить идиоту — да хоть и на птичьем! А о фотографии вообще тревожиться нечего. Прав был Слюсарев, изгоняя из своих снимков малейшие признаки смысла, не зря, несмотря на свое косноязычие, он всегда мне казался истинным мудрецом, хоть я его и не вполне понимал. Теперь-то я понял, да уже поздно.
Нет, я не к тому, чтобы бросать фотографию и быстренько делаться идиотом, я к тому, чтобы весь свой хваленый национальный идиотизм безжалостно и без остатка бросить на ниву будущей фотографии. Идиотизм-то у нас новый накопится, чего его жалеть, а с фотографией, может, что и хорошее произойдет: никто ведь не знает, на что способна его критическая масса. Авось рванет! Где наша не пропадала! А говорить можно будет и на фотографической фене, было бы о чем.
Но, если серьезно, вопрос о «русской школе» — вопрос надуманный. Если ты впитал в себя русскую историю, русскую культуру, если говоришь на русском языке, если и художественную традицию и традицию народной жизни воспринимаешь не как вериги и досадные ограничения, если не стыдишься своих «дремучих предков», то беспокоиться тебе нечего: все, что ты будешь делать, у тебя получится только по-русски. Фотография — в том числе. И даже, если ты плохо учился в школе, да и позднее книжек в руки вообще не брал, то ведь что-нибудь да впитал ты с молоком твоей матери! Ведь даже наши бандиты, оказавшиеся по делам за границей, выделяются из преступной интернациональной толпы не только акцентом, нет, видимо, что-то родовое вложено в них помимо их воли. А говорят, что у преступников нет национальности — врут! У фотографа она тоже есть, они ведь тоже преступники — нагло воруют чужие изображения, мечтая на них разбогатеть. Шучу, шучу...
От национального сознания, если уж оно у тебя есть, трудно избавиться. Что же касается школ, то пользы от них в искусстве меньше, чем вреда, не зря их все в конце концов разрушают. Школы ведут к единомыслию и шаблону, к творческому застою. Искусству и науке нужны открытия, а не повторения пройденного, нужны разные и самостоятельные творцы, а не вечные ученики, находящиеся под давлением воспитавшего их «авторитета». Я за ликвидацию безграмотности, но не в авторитарной школе. Да и где найдешь талантливых учителей в достаточном количестве? А талант учителя обязателен, иначе за ним никто не пойдет. Талант притягивает, как магнит, а бездарность своей скукой лишь отвращает.
Я против строительства каких либо национальных фотографических школ — лучше строить себя. Да и в больших количествах фотографы нам не нужны. В больших количествах нам нужны ремесленники других специальностей. Важнее строить жизнь, чем фотокомпозицию. Не надо забывать, что фотограф — существо хоть и своенравное, но зависимое от всего на свете: он всецело зависит от чужой окружающей жизни. Фотограф — самая последняя профессия на свете, по-моему, он идет даже после гробовщика с гробокопателем: даже их и, разумеется, их работу он обязательно сфотографирует. Так что гордиться нам нечего, главное, чтобы нас реже замечали.
Если мы будем жить в русском обществе, в русском государстве, то и фотография у нас неизбежно появится с русским привкусом, русским акцентом, русской дурью и, если хотите, с русской душой, которую мы ей сами же и навяжем, потому что гнусная и прекрасная фотография от рождения бездушна, безъязычна и безнациональна.
Что требовать от оптики, механики, пленки и фотобумаги? Все в каждый снимок вкладывает автор, а для этого у него должно быть, как говорится, что-нибудь за душой. Так что если говорить о сугубо русской фотографии, то для начала нужно, хотя бы определить, что мы ощущаем как РУССКОЕ, и чем оно отличается от нерусского. Я с одним только безусловно соглашусь, что русскую фотографию из русской жизни в полной мере воспримет только русский человек, потому что он не только в состоянии представить ее контекст, но потому что он сам, как проклятый, живет в этом контексте и всю жизнь страдает из-за него. Иностранцам и наша жизнь, и наши фотографии малоинтересны. Зря мы их им предлагаем, пытаясь понравиться, напрасно стараемся поразить их своим мастерством. Если их что-то и поражает, то лишь то, что мы, несмотря на наше убожество, еще живы. Я не говорю здесь о «современных художниках»: те давно оторвались от русской почвы и ушли, как в астрал, в художественный интернационал. У них нет русских вопросов, они — другие.
Плохо, что культурного фотографического рынка в России нет. Плохо, что наше фотоискусство и наша фотоистория не просто пылится на полках и пропадает на свалках, а по большей части еще лежит в негативах. Все было бы у нас хорошо, вот только культурные люди наши бедны, а богатые бескультурны, а сами мы дураки, потому что хотим продать свои снимки тем, кому их не надо. «Заграница нам поможет!» — давно осмеянный лозунг, о себе надо позаботиться самим, ну, или привычно плюнуть на все это дело.
Сделать отличную фотографию — это полдела. За спиной фотографа должна стоять целая индустрия: фотографию надо талантливо или хотя бы грамотно использовать на выставках, в книгах и журналах, ее нужно бережно хранить в музеях, продавать в галереях, а главное, ее надо правильно понимать. Для всего этого требуются разные специалисты, нужны научно-исследовательские институты фотографии, которые бы ее всесторонне и глубоко изучали. После такого изучения предмета можно было бы кого-то чему-то и обучать. Сейчас же у нас достойных учителей — раз, два и обчелся, потому что для свободной фотографии у нас шлюзы открылись только в конце 1980-х годов. Талантливые фотографы уже появились, скоро появятся и редакторы, и учителя. Очень важно выработать хоть какие-то критерии для оценки достоинства фотографии, потому что сейчас критериев не существует. В постмодернистское время отличить хорошую фотографию от плохой труднее, чем, скажем, татарскую от еврейской. Так что главные проблемы у нас не национальные, а культурные.
Сейчас, в пору нашего визуального бескультурья и критической несостоятельности, говорить о русской национальной фотографической школе мне кажется преждевременным. Что же, неужели теперь мы будем судить о качестве фотографий по национальным признакам? Или отдельные конкурсы будем в России проводить? Одни для удмуртов, другие для чукчей, третьи еще для кого-нибудь? Может быть, станем для разных народов коэффициент фотографической интеллектуальности определять и на международных конкурсах вводить соответствующие поправки? Ну, просто для справедливости; чтобы награды равномернее распределялись.
Школы у нас, конечно же, были. Самая мощная и известная — это школа советского якобы репортажа. Эта школа вынужденно соответствовала лживому и циничному духу государственной политики и пропаганды и совершенно не отражала уклада нашей практической жизни. Внутри этой школы очень недолго существовала школа Родченко, некоторые говорят, что она до сих пор существует. Были у нас школы портретной и пикториальной фотографии, и всегда у нас были крупные русские фотографы, которые в школы не помещались, которым рамки были вообще не нужны, например, Максим Дмитриев.
Фотокритика — самое важное и самое трудное дело для успешного развития нашей фотографии, для ее совершенствования и художественного, и нравственного. Пушкин, правда, говорил, что искусство выше нравственности или нечто иное, но наша жизнь, к сожалению, выше нравственности не поднимается, а так как фотография и питается жизнью, и ей же служит, то воспарить ей трудновато, а скатиться в бездну легче легкого. Научную основу здесь вряд ли подведешь, алгебру гармонией не поверишь, утонченный вкус ничем не заменишь. Даже качество вина (а уж, казалось бы, чего проще!) на основании химического анализа специалисты оценивать не берутся, для этого приглашают дегустаторов и доверяют их признанному вкусу. В фотографии тоже со временем должны сформироваться признанные авторитеты. Беда, однако, что эти авторитеты никогда между собой полностью во мнениях не сойдутся, но жизнь вообще компромисс.
Нельзя только художественную критику отдавать на откуп дикому рынку, тот сразу превратит независимых критиков в своих рекламных агентов. Торговля искусством тем и привлекательна, что можно произвольно штамповать гениев и назначать на сомнительное искусство любую цену.
Чтобы обучить людей и отладить саморазвивающуюся фотографическую систему, нужно положить много сил и времени, не меньше, чем на то, чтобы построить приличную политическую систему с «человеческим лицом». Во всяком случае, мы при жизни ее не дождемся, так что будем делать фотографии, как и раньше, ни на что не рассчитывая. Будем делать и радоваться, что в фотографии до сих пор не придумана эффективная защита «от дурака». То есть от нас с вами. Раньше, правда, с этим справлялась цензура, но в России дураков традиционно было всегда много больше, чем цензоров, следовательно фотографическое будущее ее обеспечено.
