Я не думал, что мою белиберду кто-нибудь станет читать, но Безукладников мне сказал, что Сева Коркунов все же прочел ее по слогам и перебулгачил местных «герценов» и «огаревых», и он (Безукладников) боится, как бы кто сдуру в колокол не ударил. Тогда я поехал к своему старинному другу, хорошему фотографу, но теперь больше пьющему, чем снимающему, поехал, прихватив, как положено, и бутылку...
С трудом разобрав мой текст, он сказал, что написал я много, плохо и бестолково, а главное, все переврал.
— А как же на самом деле? — спросил я его.
— На самом деле русская фотография кое-где существует, но прячется по углам. Она существует, как существует Град Китеж, как существует русская песня, как существует русская душа. То есть существует она, как исключение из правил, и до сих пор все еще создается неизвестно кем, неизвестно зачем и неизвестно для кого. Делается ли она для себя, для денег, для славы, для общества или для Бога — в точности я не знаю. Одна догадка приходит мне в голову: делается она для спасения несчастной души, под настырным воздействием больной совести.
Русский человек, по-моему, с тех пор, как уверовал в Иисуса, только тем и занимался, что спасением ненужной ему души. Молился, грешил и каялся. Все остальное, что он за это долгое время совершил — это просто побочное производство, на котором работал он, спустя рукава, хитро списывая это на знаменитую русскую лень. Войны не в счет, на войне лениться нельзя, потому что война в числе прочего, это и духовная брань.
А вот поднять производительность труда на «побочном» производстве от него пытались напрасно. И до революции и, разумеется, после. От этих попыток он тихо уходил в запой. Верующий он был или неверующий — действовал одинаково, потому что действовал инстинктивно и до потери сознательности.
Наличие души он ощущал как божье наказание и вспоминал о ней только, когда она у него болела. А болела она у него почти всегда и больше всего с похмелья. Он пил, успокаивая свою нечистую совесть, и засыпал, потом просыпался и бередил свою бессмертную душу, испытывая примерно такое же наслаждение, как если бы он раскачивал свой больной зуб.
Русское искусство тоже насквозь все больное. Без боли нет ни песни, ни пляски, ни выпивки. Русские писатели выдумали себе «маленького человека» затем только, чтобы вволю наплакаться о себе и с горя напиться. Гениальный художник Соломаткин просто не выходил из кабака, для отвода глаз малюя там же пьяниц с натуры, как какой-нибудь «малый голландец». Русские поэты — все забулдыги, взять хоть Есенина, хоть Рубцова: пили, плакали и сочиняли стихи, иногда хулиганские, чтобы совесть их не так доставала.
Фотографы же из темных лабораторий почти не вылезали, разливая по-братски, что было, прямо под красным фонарем. На съемку они уползали тихие и опухшие, с опущенными глазами, чтобы не видеть главреда, от которого душу у них воротило. Свободные же художники пили, не просыхая, надеясь споить и свою непьющую душу. Некоторым удавалось.
Искусство вообще — мучительнейшая вещь, правда, об этом мало кто думает. Искусство — почти богоборчество. Искусство — это способ уйти от реального мира в свой вымышленный мирок, туда, где не существует души. Нет, я перепутал, это пьянство у нас — богоборчество, а искусство... А что же у нас искусство? А искусства у нас нет и в помине, на уме у нас только чистое пьянство. Что-то у меня все время искусство с пьянством путается? На самом деле искусством занимаются только пьяницы, чтобы спать в мастерской, а не жить в вытрезвителе. Взять хоть Ерофеева, который придумал «Петушки», чтобы каждый день туда ездить и не доезжать никогда. И вот ведь хитрец! — у него всегда с собой было.
Раньше фотография не могла быть настоящим искусством, потому что был проявитель, который ни в коем случае нельзя было путать с закрепителем; к тому же ведь иногда приходилось наводить на резкость, а для этого нужно было по временам бывать относительно трезвым; зато было подлинное фотографическое братство, потому что только соединенными усилиями можно было напиться. Теперь, когда, упорно, как сорняк, повсюду расплодилась «цифра», пить можно сколько душе угодно, потому что для съемки нужен только один, судорожно скрюченный палец, вдавленный в неприметную кнопку. В редакцию можно не приходить, послав всех по интернету, с коллегами не встречаться. Казалось бы, созданы все условия для свободного творчества, но искусство пропало, и пить стало не с кем, а главное, незачем. И жить стало скучно, хотя жить, прямо скажем, некогда: надо всем зарабатывать деньги.
Не привык русский человек к такой полной свободе и полной занятости, ему нужен запрет, он жаждет борьбы! Братство пропало, искусство увяло, душа не болит — скучно, аж выть хочется! Но теперь русские песни не голосят, теперь ходят в иностранных наушниках. Плюнуть бы, да некуда — в фотографа попадешь, а фотографы сейчас, преимущественно девушки, хорошенькие и не очень. Они везде бегают и у них, видать, душа не болит. Взамен души у них умственность, а та душу не признает и даже не замечает. Грядет, видать, матриархат в фотографии, а может, грядет что еще и похлеще. Куда жизнь катится? А вы тут нацию светописи разбираете.
Время сейчас катастрофическое. Впрочем, может, мне это кажется: русскому человеку вообще присуща катастрофичность сознания. Помнишь: «...открылась бездна, звезд полна. Звездам числа нет, бездне дна» — восторг и ужас! На мою жизнь восторгов мало осталось, чаще ужас охватывает, а как выпью, страх проходит, о душе вспоминаю, и кажется, что радость вот-вот снова охватит меня, но в потухающем сознании некстати всплывают другие гениальные строки: «Река времен в своем стремленьи уносит все дела людей и топит в пропасти забвенья народы, царства и царей. А если что и остается чрез звуки лиры и трубы, то вечности жерлом пожрется и общей не уйдет судьбы», — и я, как цуцик, захлебываюсь от слез.
Вот ты спрашиваешь всякую ерунду о русской фотографии, а я и про себя-то не знаю, русский ли я человек? Хотя, наверное, русский, ведь Тургенев, кажется, написал, что русский человек только тем и хорош, что сам о себе прескверного мнения. Правда, эти слова он отдал Базарову, герою с татарской фамилией, но за ним он только скрывался. А был ли русским-то сам Тургенев? Фамилия у него тоже татарская, да и чего так долго валандался он в Париже?
Видишь, даже я ничего толком, как выясняется, сказать тебе не могу. Не нравится мне эта теперешняя жизнь, люди, всплывшие вдруг на поверхность; да и сам я себе, конечно, не нравлюсь. Вот это разъединение, вдруг наступившее между людьми, этот бабский безмозглый напор, это половодье взбесившейся наркотической антикультуры хоть кого способно ввести в заблуждение или даже сбить с ног. Молодые-то с удовольствием барахтаются в этом потоке, только где они выплывут?
— Ну, а русский человек — это кто?
— Русский человек — это, прежде всего, трагическое смешение кровей. В России мало славянского, мы даже с украинцами не очень похожи, а уж с чехами и поляками — как будто чужие люди.
Второй фактор — огромное пространство, обжить которое не хватит никакой человеческой энергии. Дело не только в том, чтобы Россию всю отопить, осветить, провести дороги и обустроить, а в том, чтобы ее очеловечить и насытить душевным теплом, чтобы она стала не холодной, мерзлой землей, чужой и враждебной для теплокровного человека, а стала ему родной, стала воистину матерью. Для этого надобны великие души и долгое доброе время. А так как добрых времен у нас не бывало, то строилось все на костях и крови — Родина наша стоит и стояла на героизме и преступлении.
Этих проблем тесный Запад не знал. Обустроить свой дом и клочок земли для них не проблема, проблема для них — как бы еще клок земли у кого урвать, поэтому и относятся они к нам с завистью и презрением, как к дуракам, которым даром досталось богатство. Мы же с роду никому не завидовали, ни с кем не спорили, со многим мирились, потому что нам нужен был только покой. Если кто-то нас притеснял, всегда было куда уйти. Мы ведь потомки кочевников, а не исконные земледельцы, к земле прикреплены мы насильно, для этого и придумали крепостничество. Может, и правильно сделали: от излишней свободы у многих кружится голова, а государству это не нравится.
Третья проблема и третье отличие наше в том, что мы не уважаем закон, потому что закон бездушен и чужд нашей природе. Мы любим лишь справедливость, за нее мы готовы сложить свои буйные головы. И это неплохо, но беда в том, что справедливость практически недостижима, а нас ловили и ловят на этой обманке, призывая народ бунтовать, обещая «златые горы». Мы бунтовали, и будем еще бунтовать, и вряд ли мы поумнеем. Сказывается происхождение.
Мы не хотим служить «твердой руке», нас не выдрессировать, как немецких овчарок. Мы, скорее, свободные и гонимые всеми дворняжки, в которых тоже намешано немало кровей, которые умнее породистых псов и легче приспосабливаются к трудным условиям, но у которых условные рефлексы не закрепляются навсегда, а изменяются сразу же, как изменяются условия жизни и среда обитания.
Мы не любим закон и порядок, но по привычке мы любим жизнь, хотя ее и ругаем, и поэтому, смело идя на красный свет светофора, мы опасливо смотрим по сторонам. Мы не любим любую власть, в душе мы все — анархисты, но добровольно миримся с ее насилием, поскольку знаем, как опасна для нас свобода без края. И еще мы не любим принимать никаких решений, волевое начало у нас ослаблено, мы отдаем власти это сладкое бремя. Себе же мы оставляем право на суровую критику, и это понятно: сильны мы, прежде всего, задним умом.
Мы даже терпим глупость нашей власти, потому что умные русские во власть не идут. Власть у нас часто бывала нерусской. Не будем поминать всуе самого Рюрика, возьмем хоть Ивана Грозного. Кем был его отец доподлинно неизвестно, кем была по «пятой графе» его мать не очень понятно. Годунов, может, наш лучший, но несчастный правитель — татарин. Романовы крепко спутались с немцами. Ленин был интернациональным до мозга костей. Сталин, скорее всего, грузин. Андропов — еврей. Ельцин — русский, но от такого русского впору бы откреститься.
Давай лучше о фотографии. О фотографии? Что о ней говорить? Фотография — бездушный слепок с бездумной души, она и в Китае останется фотографией. Слава богу, что у нее нет языка, а то бы она нам такого наговорила! Ну, хватит, устал я и не буду больше морочить твою глупую голову.
Я собрался и поехал домой, думать ни о чем не хотелось, но мысли сами, как мерзкие черви лезли в голову и выгнать оттуда я их не мог, как ни старался.
<< Начало / Продолжение >>
