Заснув на второй главе Рассела, просыпаюсь уже в Пензе. Слезаю с поезда, когда уже все сошли, и в голове бегущая строка: туда ли я приехала? Лесенку уже убрали, так что прыгаю с подножки. Передо мной в вихре людей стоит одна неподвижная фигурка, с небольшим саквояжем. С удивлением узнаю Ксению, еще одну участницу.
Тут подтягиваются остальные и непобедимым чемпионом по самому большому чемодану и одновременно по самому легкомысленному отношению к происходящему становится Даниил Баюшев.
Подбегает взволнованная организатор. Как-то вот по лицу человека сразу можно увидеть, что он или она — организатор. Профессиональный отпечаток. «Все есть в списках на въезд в город?» — «Меня нет», — говорит Даниил. «А что же нам с тобой делать?» — «Любить и уважать» (при этом до ехидности лучезарная улыбка плута). С этого момента Даниил взял на себя особую роль в нашем десятидневном празднике жизни. Сейчас, смотря назад, я все больше уверена, что без него мы бы не справились, не проплыли бы эту дистанцию и не выплыли бы на поверхность. Но тогда, признаться, я подумала: «боже, что за тип» (прости, Данил) J
КПП — это домик, в который заходят с одной стороны, а выходят уже с другой. Почти как международная граница, только еще строже: ворота внутри домика от пола до потолка. И потому что не видишь, куда ты в итоге попадаешь, оно напоминает ворота в другое измерение, бермудский треугольник, этаж 7 ½ из фильма «Быть Джононом Малковичем». Портал, из которого ты выходишь собой — но одновременно уже другим собой (но малейшие изменения не видны даже тебе самому). Этот портал категорически нельзя его снимать, (моя фантазия: нельзя скорее из мистических, нежели охранных соображений). Однако, из чувства протеста против ущемления прав фотографов, опишу свои несделанные кадры словами.
Стоит кучка молодых фотографов (эти анархисты даже в очередь правильно не умеют выстраиваться). У одного из них нет никакой прописки, следовательно, официально он не может въехать. Женщина с лицом организатора оглядывается в поисках поддержки, но ей прийти неоткуда. Охранник долго перелистывает распечатки со списками, в неком забытьи их рассматривая, будто перебирает манускрипт с буддийскими мантрами. За нами формируется очередь, в основном из кургузых тетенек неопределенного возраста. Из-за долгого ожидания я пытаюсь размышлять на довольно распространенную тему: как кого жизнь корежит. Как можно прожить жизнь так, чтобы потом крутить химию на короткую стрижку и стараться не мерять, что выступает больше из-под блузы в цветочек: грудь или живот. В России нет переходного периода между девушкой и тетенькой. Кажется, тетеньки — это отдельная особь, выращиваемая в колбах.
На середине моих лирических размышлений врывается холененький молодой человек в (розовой?) рубашке поло, в одеколоне и тоже с пузиком. Насчет розовой моя память может ошибиться, не будучи фотографической. Но представление о нем сложилось ровно как о человеке в розовой рубашке. Он машет ключами от авто, просит пропустить без очереди, т. к. он заблокировал въезд всем остальным, типичная такая история про самопровозглашенные привелегии, с которыми почему-то все молча соглашаются.
Девушка-фотограф с волнистыми волосами опирается на стену прямо под табличкой о том, что дача взятки карается по закону.
Местные жители проходят без очереди, гордо показывая специальный пропуск. Что-то красят тетеньки-маляры. Маляры и газонокосильщики станут призраком всей поездки. Их будет так много в эти дни, кажется, больше, чем всех остальных жителей. Эти маленькие человечки, которые облагораживают тело города, как рачки очищают воду. А трава каждый день растет. А краска каждый год осыпается. Так что все-по-новой. Это мне, с моей слегка снобистской колокольни, кажется, будто эти человечки маленькие. Уже думаю, не сделать ли фотоисторию про них. Несмотря на то, что их много, мне с фотоаппаратом никогда не получится уловить их сути — я всего лишь запечатлю их спины или лица. Они будут улыбаться мне в кадр. Все будет скучно и банально, впрочем, как всегда.
Во время стояния на КПП еще больше разыгрываются фантазии и нагнетаются ожидания. Закрытость города делает из тебя автоматически шпиона с секретной миссией, хочешь ты того или нет. Вспомним детство, поиграем в разведчиков. Даже если это игра — всего лишь жмурки с самим собой. Или — психотренинг на смелость и раскрепощение.
Нам приходится оставить на КПП одного из участников (он приедет позже). Было десять негритят, стало девять негритят. Шутки о том, что нужно ликвидировать соперников, еще не начались, но эта история уже проносится в голове бегущей строкой.
Наше «войско» квартировало в местном профилактории, занимая ровно один уютный домик (за исключением почетных членов жюри, которые, вероятно, просто не вписались в количество-койко-мест). В Заречный следовало ехать только затем, чтобы почувствовать себя важным. Никто не понимает, что мы делаем, но вокруг нас пляшут, как вокруг новогодних елок. Жизнь в профилактории-завтраки-обеды-ужины-экскурсии-прогулки-музеи-интервью-лекции-цветокоррекция-фотопечать-забрали флешку-увезли флешку. Ужасно приятно быть участником фотосимпозиума.
Можно посмеяться, но единственной организационной проблемой были комары. В домиках (к счастью) не было интернета. Зато он был в парке напротив. Чтобы просидеть там хотя бы пять минут, нужно было забрызгать себя с головы до ног ядохимической смесью. Поэтому, вместо просиживания в бесконечном потоке ничего не значащей и обезличенной информации, мы всецело общались друг с другом. Говорили о фотографии и жизни. Общение с коллегами стало для меня чудотворным элексиром этой поездки. В этот день нас повели на официальную экскурсию. Дама в ослепительно бело-красном вещала о том, как город процветает и как здесь хорошо жить. Мы же очумело оглядывались по сторонам, не понимая, куда мы попали, словно заблудшие лоси. Вот афиши, написанные от руки, и было удивительно видеть странные, чужеродные буквы «Фотосимпозиум», нарисованные по карандашным эскизам, но совершенно мимо них.)
Я нацепила темные очки, что мне в принципе не свойственно. Это средство, чтобы загородиться от реальности — получше паранжи и шапки-невидимки. С этими нахальными черными очками могу пялиться в упор и задавать самые дурацкие вопросы. Я знала, что меня можно за это с первого дня возненавидеть.
Пирамида пропаганды — очень хрупкая вещица. Можно покрыть оранжевой сладкой глазурью один кусок реальности. Но тут же подойдет кто-то, кто отколупнет эту глазурь, а внутри будут копошиться черви. Или можно украсить флагами одну улицу, а на соседней улице будет валяться мужик у пивного ларька. Или — можно нанять фольклорный ансамбль, но одна девочка будет обязательно толстой, будет плохо петь, и у нее будут трусы в горошек. Как-то так примерно. И мне, как злому гению, всегда будет интересна эта девочка в горошек. Как в стаде всегда выделяется паршивая овца, она и является самой прекрасной из всего, ибо Другая. И вот мы выходим на идеально-непыльные улицы, где вокруг все те же маляры и газонокосильщики, чтобы город сиял, как начищенный самовар, всеми своими немногими достоинствами. Ощущение из генетической (плюс фотографической) памяти — Советский город готовится к первомайской демонстрации.
В местном краеведческом музее были кости мамонтов, комната с бюстами Ленина и галошами с каблуками, чтобы ходить на танцы, и портреты основателей города. Я задала вопрос: «А есть ли что-то, чем ваш город не гордится?» Мне ответили, что в закрытый город можно только раз в год приглашать родственников. А так — все в городе есть. Захотел какой-то один ребенок заниматься картингом, — построили картинг. (наверно, это был ребенок главы администрации, — опять подумала я).
,p>
Меня сейчас больше интересует идея закрытости и даже некой мифической секретности. Существование города как автономной единицы, где нужно создать вселенную в миниатюре, чтобы все в ней было. Говорят, федеральное финансирование закрытого города Росатома превышает в десять раз среднее по России. Тут есть даже бальные танцы для пенсионеров. Из спорта — в основном, силовые виды. Не говоря об обилии клумб.
Помню, в детстве я решила жить в туалете. Намазала бутербродов, притащила туда всех своих мишек, слонов и машинки, сумку, одеяло... просидела там в общей сложности пятнадцать минут, пока кто-то не постучал. Затем пришлось снова «переезжать».
Поговаривают, что закрытость Заречного уже давно лишена какого-либо смысла, кроме того, что жители могут оставлять двери нараспашку и у них никто ничего не украдет. Однако город продолжает существовать в своей закрытости, за стеной от остального мира. Каждые несколько минут в Пензу отправляются маршрутки.
Мы даже побывали в музее Лермонтова, где была временная выставка работ Натальи Гончаровой. Музей Лермонтова, ровно как и памятник ему — следствие близости Тарханов. (около 150 километров). К собственно Заречному Лермонтов никакого отношения не имел. Да и Заречного тогда не было.
Удивительно стремление маленьких городов приобщиться к большим величинам, стать в некотором виде Родиной Слонов. Подумать только, во сколько раз больше могло бы быть хороших поэтов, если бы ценили их при жизни. И представить не мог Лермонтов, что его будут чествовать целым музеем в городе атомной промышленности. В музее с потолка свисают бумажки со стихами Гения.
Вот одно, попавшееся мне наугад:
Мне нужно действовать, я каждый день
Бессмертным сделать бы желал, как тень
Великого героя, и понять
Я не могу, что значит отдыхать
Всегда кипит и зреет что-нибудь
В моем уме. Желанье и тоска Тревожат эту грудь.
Ну что ж? Мне жизнь все как-то коротка, И все боюсь, что не успею я
Свершить чего-то!
О Лермонтове часто говорили, что у него были слабые произведения, особенно под конец жизни.
Слабое произведение? Это что-то мне напоминает. Ах да, тот тон, с которым о фотографии могут вымолвить: «Слабая карточка». В то время, как каждый фотограф, конечно же, самодостаточный гений, и глупо вываливать на него груз чужих ожиданий. С другой стороны, некое занятие любым творчеством «вовне», не говоря уже о причислении себя к «искусству» или к «избранным», уже предполагает некую долю общественной ответственности. «Космос смотрит на тебя в десять раз пристальней». Не помню, у кого я это услышала, кажется, у Осмоловского.
Я все-таки думаю так: не бывает плохой-хорошей фотографии. Не бывает фотографии честной и лживой. Не бывает образной и безобразной. Глубокой и поверхностной. Бывает только так, что кто-то ложно приписывает тебе признаки сверхновой звезды. Отсюда все проблемы. Поездки на Кавказ. Дуэли как форма самоубийства с помощью другого. Своеобразная болезнь роста.
С полной версией можно познакомиться вот здесь: http://www. world-art. ru/lyric/lyric. php? id=1175 Это стихотворение написано в возрасте 17 лет. В нем нет ничего связанного с реальной жизнью, лишь брожения ума подростка, лишенного всякого опыта и связи с реальным миром.
В отличие от поэзии, фотография вся только и стремится, что вовне. Показать внешнюю сторону объекта, форму или просто то, как на нее падает свет. Наше поколение не избаловано поэзией, не ценит ее, не читает ее вслух на свиданиях. Может быть, потому что мы отказались от мысли, что самое важное — внутри. Самое важное — вне тебя, и нет другого объяснения тому, что мы вдруг собрались и приехали в Заречный. В поисках чего-то, что существует ВНЕ и ПОМИМО нас. И что мы можем только поймать, нажав на спуск затвора.
У нас же в тот момент не было интернета. Что заставляло нас пользоваться только РЕАЛЬНЫМИ источниками информации. Что делало из простого поиска — квест, из каждой находки — знак. Что делало все процессы более линейными, осмысленными, увлекательными.
Я сфотографировала бумажку, свисающую с потолка, и этот кусок текста, как находка, как «ключ» стал очень важным в моем десятидневном зареченском поиске чего-то, неизвестно чего.
Город просто утыкан белыми скульптурами. Подобно симпозиуму фотографов, здесь также проходит симпозиум скульпторов. Явно — маленький, лишенный своей истории и своих памятников город-конструктор Лего (но еще и лишенный ярких цветов) стремится наверстать упущенное. Создать свою культуру на пустом месте. Привозит мастеров, привозит им глыбы. И властной рукой делает взмах: «ваяйте!»
Только они не учли одно: в отличие от скульпторов, фотографы ваяют не из камней. Фотографы не начинают с чистого листа. Им нужна реальность, за которую можно зацепиться, чтобы что-то создать.
И нам дают эту тщательно подготовленную, отшлифованную реальность с подстриженными газонами и подкрашенными бордюрами(оттого она кажется фригидной, пластиковой, вылепленной специально ради нас). Даже героев для каждого из репортажей нам дадут — готовеньких, идейно правильных. В этом городе сложно поверить, что может быть иначе.
К счастью, нам было дано услышать и другую, неофициальную экскурсию — один из наших участников родился и вырос в этом городе.
Обыкновенное детство обеспеченного и избалованного ребенка с патологическим стремлением кидать предметы с высоты. Пластинки по три копейки летели с пятого этажа со свистом и, возможно, способны были отрубить голову, если кому-то случилось бы проходить мимо. Резиновые перчатки, наполненные водой, разбивались с оглушительным треском, как бомбы. Однажды человек, несший под мышками два арбуза, подпрыгнул на пару метров вместе с этими арбузами. (Здесь, пожалуй, повествование должно перерасти в особый неизобретенный жанр «Что было с фотографами до того, как они стали фотографами». Эти красочнейшие небылицы нужно уже давно составить в сборник пародийных рассказов в духе Хармса. Если бы наши фотографы уже тогда были фотографами, то они это, конечно, в лучшем виде отсняли бы и осмыслили. А теперь им остается только жанр устного народного творчества, которое ни в коем случае не должно перерасти в письменное. А поэтому дальше я держу рот на замке.
Ну а что с городом-то?
Тротуарная плитка исчезала, отправляясь на частные дачи.
Событием стало строительство нескольких девятиэтажек (с которых было удобно бросать бомбочки) и больницы, для которой вырыли целый котлован, зимой служивший сумасшедшей опасной горкой.
Был детский фотокружок, но его закрыли. Делать здесь определенно нечего, процветают лишь бойцовские виды спорта. В девяностые всех, как и везде, подкосило от эпидемии наркоты. Город через уста неформального экскурсовода со всей осязаемостью и человечностью предстал перед нами.
А что касается закрытости, то для жителей, даже бывших, это кажется некой привелегией и даже естественным положением вещей. Охраняемые нерушимые границы. Выезд жителей возможен, а вот въезд кого-попало — нет. Почти мифическим призраком, от которых на самом деле закрыли город, являются в устах горожан некие цыгане, бомжи и даже «гомосеки», не говоря уже о педофилах. И — как бы мы все хорошо жили, если бы каждый город в стране стал закрытым.
Однако ощущается — не то, чтобы застой, но некая спертость воздуха. Какого-то перца не хватает этому городу-райскому саду. Конечно, артистов на гастроли они могут себе позволить, так что не в культурной недостаче здесь дело. Вся штука в том, что эта вылизанная чистота, наивная социальная реклама, и даже структура всех событий ужасно пахнет советской хлоркой и одеколоном «Огни Москвы».
Но — именно в такие города и стоит ехать с целью исследовательского туризма. Не в «Золотое Кольцо», не в загнивающую от перекультуренности старушку Европу, не дикий арабский мир. Только в неоднозначные города, которых нет на карте Гугл, в места, где помимо Ленина и Лермонтова на тебя взирают местные герои типа Проценко, где подозреваются радиоактивные захоронения, и где мальчишки все еще бесстрашно бегают по улицам в казаки-разбойники.
Не знаю, что могут сделать для такого города фотографы, но этот город может дать фотографу очень многое. Даже если публикация о нем не интересна никому. Тем более если это так. Ведь гораздо интереснее пуститься в собственное исследование, чем в исследование по заказу.
Что исследовать и как — это задача не из легких. Отправляясь в то или иное путешествие, я иногда так и не могу это определить. Но бесцельные путешествия меня утомляют гораздо больше, чем путешествия интенсивные, с целью и настроем.
Еще перед поездкой я включила все стандартные методы, не из серьезных побуждений, а скорее Just for fun.
Лезу в местный сайт администрации и сми. Там, конечно, беззастенчивая пропаганда цветет пышным цветом. События: праздник лося. Захоронение найденных останков солдата с Великой Отечественной. Зачем его откопали, бедного и привезли в Заречный, зачем все это пафосное собрание администрации с речами, если, когда он погиб, Заречного еще даже в проекте не было?..
Пожалуй, самый верный способ социологического исследования — это соцсети. Заречный предстал передо мной в своих среднестатистических лицах. Из семидесяти тысяч жителей города в соцсетях обитают одиннадцать с половиной. А какие лица, какие характеры! Степень освоения ими фотографических методов самопрезентации совершенно феерична. И все это висит в открытом доступе онлайн, все эти герои из закрытого города готовы выложить о себе все, даже без личного знакомства. Я могу сделать отличную правдивую историю о Заречном, даже не отправляясь в Заречный.
Уже из азарта собираю «досье» на избранных мной методом тыка героев. Дальнейшее исследование распространяется по цепочке их знакомых, и знакомых знакомых. Пишу всем одинаковое послание. Говорю, хочу сделать про них историю. Тут же начинаются ответы-переписки. Отвечают почти все. Миллион вопросов. Я становлюсь для них объектом исследования более интересным, чем они для меня. Люди в закрытом городе явно томятся от скуки.
Вообще, проблема любительской-профессиональной фотографии — очень насущная. В то время, как процветает фотолюбительство с березками и шашлыками, люди сознательно отметают знание о фотографии как искусстве, не ходят на выставки. Поэтому симпозиумы до сих пор никому не понятны, кроме кучки фотографов. С другой стороны, профессиональная фотография больше никому не нужна как инструмент исследования — только недавно к миру пришло осознание, как далека она от условной «объективности». Гораздо интереснее заниматься интернет-археологией. (уже и новое слово придумали для этого). Дайте мне пощечину, если я вру. (но об этом я потом напишу отдельный материал).
В Заречном я осознанно откинула интернет, как и заранее разработанные стратегии, ибо это было бы нечестно по отношению к конкурсу, к его организаторам и к самой реальности, которая валится на меня сплошным неостановимым потоком.
Гулять по идеально-прямоугольным улицам, впитывать запахи сирени, и гарь от советских автобусов, похожих на батоны (в ответ прочитавшие этот текст патриоты Заречного возразят мне, что у них есть и новые автобусы. Конечно же есть! Но достопримечательностью являются именно эти пыхтящие монстры. И будь я краеведом Заречного, то обязательно включила бы их в путеводитель).
Четыре фотографа, идущие рядом, — это беда. Будто бы у всех просыпается нездоровый коллективный фотографический энтузиазм, с большой ролью коллективного бессознательного и штампов. Все тут же кидаются на одну и ту же женщину, вешающую белье, или мальчиков, прыгающих с тарзанки. Нам пришлось отбивать от народной ярости наивную фотографиню, запечатлевшую гопника с золотой цепью. «Это публичное пространство», — показываю я на пляж. — «И фотографировать можно все что угодно. И только в случае, если вы увидите публикацию, и сможете доказать, что она порочит вашу честь и достоинство, вы смело можете обращаться в суд. До свидания».
Да, мы здесь действительно пришельцы, чье появление заметно сразу же. Но ярости у жителей гораздо меньше, чем у жителей среднестатистических маленьких городов. Это заметно с самого начала. Наверно, целебным действием обладает живительная смесь «сирень плюс колючая проволока». А может быть, «Сирень плюс золотой петушок» (* название местного крепкого напитка).
Вечерняя прогулка оказывается гораздо более продуктивной, чем дневная. Мы больше не бросаемся, словно голодные псы, на окружающий мир, с целью запечатлеть все новое и невиданное (а на деле такое банальное). Может быть, виной всему темнота, мешающая фотографии, но мы погружаемся в философские беседы.
Бородатый мальчик Сережа занимается изысканиями в духе «Что есть русская идея». Я пытаюсь оттащить его от глупого слогана «православие, самодержавие, народность», и говорю, что подобных бородатых артистических мальчиков в толстовках с капюшонами, и не лишенных некоторого природного обаяния и чувства юмора, я видела в Голландии, в Марокко, в Испании, во Франции, в Подмосковье и в Сибири, и они были также из Америки, Норвегии или даже из Узбекистана. Ничего не поделаешь, глобализм.
А квадрат Малевича — это на самом деле матрица в один пиксель. Точка не только на фигуративной живописи, но и на фотографии.
