Из архива журнала "Огонек"
«Мы наш, мы новый мир построим...»
В МДФ я пошел посмотреть выставку моего любимого Марка Рибу, а на «огоньковскую» выставку «Жизнь как праздник» наткнулся случайно и, разумеется, не мог ее пропустить. Дело в том, что я, когда только начинал заниматься «человеческой» фотографией, то решил для себя, что я снимаю то, что не снимает официальный рупор партийной пропаганды газета «Правда» и на что не обращает внимания культурно-развлекательный журнал «Огонек».
Так что свои снимки я воспринимал как бесплатное приложение к «Правде» и «Огоньку». Теперь вам понятно мое волнение от встречи с этой выставкой. К тому же это могла бы быть встреча с детством и юностью, если бы мне удалось прорваться сквозь поверхности фотографий к непосредственным ощущениям жизни в том потрясающем времени.
Сразу скажу: выставка сильная, концентрированная. Сначала меня даже подташнивало от уже забытого концентрата фальши и лжи. Вероятно, с непривычки я «схватил дозу», ведь советская фотография: «та же добыча радия. В грамм добыча, в годы труды».
Да, действительно, советская фотожурналистика делалась трудно, и успехи ее были хотя и значительны, но довольно редки, однако за годы ее существования накопилась серьезная масса пропагандистской взрывчатой лжи, намного превышающая «критическую». Так что смотреть ее надо или в иронической «спецзащите», или не воспринимать как отражение жизни вообще. То есть смотреть на нее, как на картинку, за которой не стоит вообще ничего, кроме композиции, света и подобных ремесленных тонкостей. А вот с открытым, доверчивым сердцем воспринимать ее – это значит подвергаться сокрушительному обману.
Мне мешало отдаться чистосердечному рассматриванию то, что я приблизительно знал, что стоит в реальности за каждым изображением, как создавалась каждая фотография, вплоть до того, что говорил фотограф, пытаясь вызвать улыбку у передовика производства и какую «предварительную работу» он проводил вместе с парторгом, чтобы, например, создать монументальную и в то же время идеологически выдержанную постановку в цеху. Бэкграунд мешал мне поверить наивности фотографии и насладиться искусством, а искусство заключено тут огромное!
Сделать иную фотографию репортеру по энергетическим и интеллектуальным затратам было так же сложно, как полководцу выиграть сражение, а царедворцу построить потемкинскую деревню. Приходится признать, что маститые советские фотомастера обладали качествами и царедворцев, и полководцев, но почему-то выбрали ремесло фотографии.
Среди революционного авангарда были у нас художники-конструктивисты, но по-справедливости конструктивистами надо было бы назвать фотографов эпохи развитого социализма. Ведь они выстроили без всякой помощи, на чистом энтузиазме прекрасный новый мир, почти не соприкасающийся с реальным. Увидеть его, правда, можно только на фотографиях, но ведь фотографии, как и рукописи, не горят, они тоже бессмертны.
Люди, конечно, на этих снимках не деятели, а статисты, и лица их часто бывают непоправимо искажены и оглуплены насильственной и фальшивой «оптимистической» улыбкой. Но что делать, если у нас и трагедия должна была быть непременно оптимистической, а то ее не разрешат ни для печати, ни для театральной постановки?
Советская журналистика — это небывалое явление в мировой культуре, в ней работали люди очень сильные духом, а «правдисты» – это вообще были люди иной породы. «Гвозди бы делать из этих людей», но до этого тогда никто не додумался кроме Тихонова. Надо бы написать о журналистике тоже поэму, потому что проза тут низка и бессильна.
На другой день я снова пошел в МДФ на встречу с босоногим детством, но для начала решил посмотреть на девушек Пирелли, чтобы хоть немного «сеансов» набраться, а то в моем скучном возрасте откуда энергию брать?
Долго я ходил кругами в зале «Огонька», пытаясь пробиться сквозь засохшую эмульсию и ощутить, наконец, хотя бы маленький праздник или прибиться хоть где-нибудь к краешку истинной жизни. Но напрасно: опытные фотографы не оставили мне ни одной ниточки, за которую можно было бы зацепиться, ни щелочки, чтобы пролезть, – в общем не дали ни единого шанса. Зря я искал черную кошку в черной комнате, она там не ночевала.
Мир этих удивительных фотографий оказался совершенно не связанным ни с жизнью, ни с правдой, ни с истиной. Он был связан лишь с отделом пропаганды и агитации при ЦК КПСС. Для краткости его называли «Агитпроп». Советская фотография — это чистая мифология, и когда последние свидетели этой жизни вымрут, то советский миф, запечатленный на множестве снимков, возможно, станет единственным свидетельством, а потому и бесспорным.
Так крутится колесо всемирной истории, которому на все наплевать. Для хлесткости мне хотелось употребить даже более грубое слово, но надо себя сдерживать, чтобы остаться в рамках культуры, которая, правда, теперь не стоит доброго слова. Как не стоит доброго слова и ряд современных кинеМАТографистов (малоталантливых и конъюнктурных, отчасти наследников знаменитых отцов), считающих, что отсутствие мата не дает им возможности самовыражения, ограничивает свободу их творчества, ну и, конечно, права человека.
Кстати, может, право на мат нам ввести в конституцию, компенсировав, например, запрет на господство преступной идеологии? Может, наша спасительная идеология — МАТ? Может, у нас и жизнь до сих пор не налаживается, потому что мы опрометчиво «факаем» по-американски, стесняясь выражаться откровенно и строго по-русски?
Я считаю, это – серьезная проблема для филологов, физиологов, философов и политиков. Ведь не зря же в Писании cказано: «В начале было Слово»? Может, в языческой Руси это Слово было — МАТЕРНОЕ?!! Тогда, помнится, дела наши шли хорошо, свой щит вешали мы куда хотели.
Может, и мне нужно начать материться, а то дела мои совсем не хороши? Может, мы свой победительный генетический код подзабыли?
И то сказать: одна революция, другая, третья, четвертая... — всех и не упомнишь — а войны, а мятежи, а тюрьмы и лагеря, а вечные поселения, а голод и мор? Извели не только матерщинников, извели весь смелый и самостоятельный народ. Может, ввести МАТ (в пику церковникам) не только в школу, но и в детские ясли?
Эх, нет с нами Никиты Хрущева — великого преобразователя природы и знатока крепкого русского слова! Помнится, как он по-МАТерински облаивал гнилую и хилую советскую интеллигенцию, безуспешно пытаясь привить им отечественную культуру. Не в коня корм! Все равно те, как волки, смотрят жадно на Запад!
А надо внутрь себя посмотреть! – вспомнить, вздрогнуть и прослезиться... Может, тогда хоть что-то нутряное, родовое, корявое поднимется из тайных глубин? А пока из нас нагло лезет одно природное г., даже и продолжать слово не хочется! Неужели в нас кроме него ничего не осталось? Тут уж не только за державу, тут за природу обидно и еще за Менделеева с его обширной таблицей.
А мы все талдычим про фотографию... разве в ней бедолаге дело? Дело в том, что вообще у нас ДЕЛО не делается, вместо «дела» у нас теперь подозрительный «бизнес»! Опять исконно русское слово на американское заменили! Опять мы, выражаясь привычным блатным языком, «рамцы попутали»! Нет, так жить нельзя! Правильно говорил господин Говорухин. Надо нам родной речью всерьез заняться, тогда, может, что и наладится. Я завтра же этим и сам займусь.
P.S. Я, конечно, шучу, но моя жизнь так скучна, а ведь нужно прожить ее «с огоньком» и, конечно, «как праздник». Вот я и стараюсь. Простите. Еще я хочу кое-что сказать, и, надеюсь, что молодое поколение, которое не хочет жить при коммунизме, а хочет вечно балдеть при постмодернизме, меня, как родного, поймет.
Огоньковская выставка – это выставка симулякров, то есть копий, для которых в реальности оригиналов нет. Да и весь соцреализм – это творческий метод для переделки реальности и создания симулякров, любезных для Агитпропа. Советские писатели, художники и фотожурналисты как послушные винтики сложной системы крутились в творческом экстазе и создавали искусство приторное по форме и лживое по содержанию.
Талант здесь был неуместен, потому что талант не живет без правды и без свободы точно так же, как не живет он без воздуха.
Той системе не требовалось настоящее живое Искусство, ей нужна была искусственная жвачка, доступная для бедных, неизбалованных народных масс. Ту же роль выполняет сейчас и современное искусство, только система уже другая – глобалистская, и общество другое – сытое, потребительское. А конформизм – тот же, ложь – та же, и та же жвачка.
Так что современному искусству как младшему брату нечем гордиться перед забытым и оплеванным соцреализмом. Мать у них общая – ложь, а вот отцы разные. Если у одного отцом был революционно-демократический интернационал, то у другого – интернационал буржуазный, торгово-промышленый, еще более безжалостный и беспринципный.
Если нефть – это кровь промышленности, то кровь – это нефть истории. Вегетарианских времен не бывает, и все праздники наши замешаны на крови.
Поэтому смешна и убога попытка представить народную жизнь как сплошной праздник, особенно в нашей сложной и несентиментальной стране, где о слезинке ребенка помнил лишь Достоевский.
P. P.S. Я не хочу сказать, что в советской жизни не было радости, счастья и праздника – в советской жизни было всё, что угодно! И это всё можно и нужно было снять незаметно и деликатно, методом длительного наблюдения за протекающей жизнью, но требовалось почему-то: быстро, грубо, цинично и постановочно.
Правду о том времени осталось искать в любительских снимках, в старых домашних альбомах, иногда она просвечивает сквозь пожелтевшие отпечатки, но очень и очень редко, когда люди на фотографиях вдруг отчего-то забывали притворяться.
И ещё. Ощущение жизни как чудесного дара, как праздника – это внутреннее ощущение жизни некоторых очень счастливых людей. Им везде хорошо: и в концлагере, и на войне. Один бывший заключённый вспоминал о своей жизни в немецком концлагере как о самом счастливом времени в жизни. «Ведь я же был молод тогда», – пояснял он пораженному журналисту.
Противоречивые ощущения молодости и войны ярко передал Давид Самойлов в стихотворении «Сороковые роковые», в нем трагедия и счастье не отменяют друг друга, а соседствуют и контрастируют. Но это настоящая поэзия настоящего поэта, то есть честного и талантливого.
Советская же пропаганда пыталась лишить нас ощущения сложности, противоречивости и даже трагедийности жизни. Она не принимала нас всерьёз, она хотела видеть в нас малых детей и навязать нам чувство радостного долга, бодрости и бескорыстного трудового подъема насильно: «трудовые будни – праздники для нас!»
Иногда в текстах песен и маршей в заманчивых обещаниях слышалась даже туманная угроза: «Будет людям счастье, счастье на века; у Советской Власти сила велика!» Но насильно мил не будешь, скорее наоборот.
Назойливая фотопропаганда тоже нам не мила. Иногда мы улыбаемся её наивности, иногда понимающе грустим, но чаще она нас всё-таки раздражает.
