У фотографии и поэзии не так мало общего, как может показаться. Обе пытаются поймать момент и, каждая используя присущие своему медиуму средства, рассказать о нем миру. И та, и другая, естественно, замахиваются на вечность.
Идея сравнить фотографию и поэзию витает в воздухе десятилетиями, время от времени обретая формы частных серий лекций, которые предлагают профессионалы, работающие на стыке жанров и готовые предложить студентам поиграть в междисциплинарность. При сопоставлении фотография и стихотворение действительно способны стимулировать развитие навыка дописывать или сочинять реальность – «отпирать потенциальную тему», как комментирует в аннотации свой авторский фотографически-поэтический мастер-класс редактор The Creative Independent Коул Рэйчел. Переход от литературного жанра к визуальному и наоборот напоминает перевод с одного языка на другой: запечатленное на фотографии можно описать поэтическими метафорами, но и образы в рифмованных строках – потенциальные элементы композиции кадра. Как Рэйчел, так и другие исследователи фото/поэзии делают ставки на очевидное. Кто станет спорить, что как в кадре, так и в строфах есть ритм, образность, свои studium и punctum, а у их авторов – узнаваемые стиль и почерк?
Голландский критик Тако Хидде Баккер (Taco Hidde Bakker) считает, что, помимо идеальной визуальности, фотографию и поэзию роднит сам акт их рождения. Соглашаясь с мнением фламандского писателя и эссеиста Стефана Хертманса о кинематографичности прозы и фотографичности поэзии, в одном из эссе сборника «Фотография, заменившая гору» Баккер отмечает: и стих, и снимок, в буквальном смысле, «проявляются» на поверхности листа в результате творческого анализа, авторского «переваривания» реальности. Интересна в этом контексте и этимология самого слова «поэзия»: Баккер напоминает, что его корень – древнегреческий «ποίησις» – «создание чего-то, что ранее не существовало». Разве не из условного «ничто» в лаборатории на фотобумаге возникает картинка выхваченного из пены дней момента? Немного химии, удача вовремя нажатой кнопки спуска затвора и взгляд, направленный на то, чему хочется подарить бессмертие.
Поэзия, в отличие от прозы, часто выкристаллизовывается в один единственный образ, состоящий из подобранных для его передачи слов. Проза может позволить себе неторопливое, широкое движение в пространстве романа, она существует в измерении сюжета, где найдется место и для авторского отступления, и для описания феноменов природы, призванных лучше понять состояние героя, и для диалогов – обращенных как к себе, так и к миру. Поэзии же многословность чужда, ее (как фотографию – рамки кадра) стесняет двух- или трехсложный размер, культурные традиции, да и сам язык с фонетической стороной его плана выражения. Такой же аскетичной видится и фотография: в хорошем снимке образы выразительны и точны. Интерпретация, конечно, приветствуется, но ответ на классическое «что же хотел сказать автор» не должен возникать «из ниоткуда», красота – в глазах смотрящего, но взгляд зрителя все же устремлен на конкретную визуальную загадку, а не в пустоту. Разговор о любой фотографии – это история, «основанная на реальных событиях» кадра. Иначе – это уже арт-брют.
Вариант возможной коллаборации поэзии и фотографии – критические рецензии на фотосерии или творчество фотографа в форме стихотворений. И Тако Хидде Баккер снова пробует здесь свои силы: в статью о Томе Каллемине он включает два поэтических экзерсиса, навеянных портретами голландца. Почему бы и нет? Заключенные в корсет столбца, подчиненные законам другого жанра, строки точно резонируют со сдержанными, практически доведенными до совершенства, продуманными снимками Каллемина. В стихотворении Баккера особенно импонирует сравнение занятия фотографией с работой ночного сторожа – смиренное ожидание чего-то (преступного нарушения границ), что может и не наступить.
«Призвание писателя – быть чем-то вроде блюдца на спиритическом сеансе: крутиться в центре стола и составлять из букв тексты. Писатель должен уметь конвертировать бытие в слово. Писательство – это, по сути, называние. Присвоение слов тому, что волновало, но оставалось безымянным – будь то соленая хрупкость кожи после пляжа или проветривание (морозное марево в форточке) больничной палаты. Первым писателем был Адам, которому Господь дал право именовать окружающих его животных. [...]
Дело писателя – ловить музыку сфер и переводить её в ноты. Быть, если угодно, «лучшим акыном степи»: петь о том, что видит. А поёт – только он, потому что он способен превращать степь в текст».
С таким тонким мистицизмом автор «Авиатора» Евгений Водолазкин отзывается о призвании писателя в эссе для сборника «Как мы пишем». Но этими же элегантными метафорами можно охарактеризовать и фотографирование. Фотограф, как и человек, занимающийся литературой, всматривается в реальность и составляет из нее свою, «называние» – результат дара всматривания, способности увидеть нечто, мимо чего другой человек, возможно, пройдет мимо.
