Наш мозг – удивительная штука. Каждый день, каждый час, каждую секунду он совершает чудеса: собирает определенными отделами фронтальной коры разнообразные сигналы из окружающего мира. Он видит, слышит, ощущает на вкус и тактильно, регистрирует боль, удовольствие, стрессовое воздействие и способен различать огромный спектр эмоций. Без мозга мы не смогли бы планировать будущее, анализировать прошлое и решать актуальные проблемы. Без его помощи мы бы даже из комнаты не смогли выйти, и не потому, что не желали бы не совершать ошибку, а потому что телу не удалось бы определить границы: ни свои, ни стула или кровати, на которых мы сидим, ни дверного проема или поверхностей ступенек. Однако, как считает невролог Лиза Дженова, самым мощным навыком мозга является способность помнить – еще одно чудо человеческого тела, которое мы часто принимаем как должное, не задумываясь о богатстве, которое имеем фактически под рукой (точнее между ушами) почти с рождения. Или… даже задолго до него, уверены некоторые исследователи, работающие в русле изучения пока еще новых для науки феноменов «постпамяти» и «эпипамяти».
В одном из недавних интервью Любовь Аркус делится воспоминаниями о поездке в Германию, описывая возникший словно из ниоткуда страх, укол памяти предков, отреагировавших «с той стороны» на фонетические контуры слов враждебного когда-то языка. «Когда я первый раз оказалась в Берлине в 1994 году, – рассказывает она, – я ехала в метро, что-то объявляли про остановки и переходы, прозвучало какое-то слово типа "аchtung" или "zurück" — вот из этого набора советских фильмов про войну. И вдруг, это было абсолютно физиологично, у меня подкосились ноги, прошиб холодный пот и отчетливо возникла в голове мысль: как я могла по своей воле здесь оказаться, я так и знала, что это когда-нибудь произойдет! Через секунду это наваждение исчезло, как не было его. Но на секунду: "Я так и знала"».
И ведь иногда действительно так бывает: ощущение, что помнишь «что-то еще», интуитивное, неназванное, под плотными слоями из собственных переживаний и обрывков снов. Как бы смело это ни звучало, но сегодня у ученых уже есть доказательства – случившееся десятилетия назад все еще может присутствовать в человеке здесь и сейчас. Иначе как объяснить идентичные отклонения в отделе гена стресса у детей, чьи матери пережили 11 сентября, или ПТСР у потомков бывших узников концлагерей? Доктор, профессор психиатрии и нейронауки в области травмы Рэйчел Яхуда утверждает, что сегодня наука имеет достаточно инструментов из микробиологии, чтобы не только задавать этот вопрос, измеряя молекулы и молекулярные процессы, но и предоставлять убедительные ответы.
С одной стороны, уже есть доказательства, что тело, еще до рождения, готовит нас к недружественной среде, учит – на клеточном уровне – быть начеку. «То, что случается на ранних этапах жизни, те сигналы, которые через мать поступают к ребенку, сообщают ему, в каком социальном окружении он будет жить. Будут ли условия суровыми и стоит ли беспокоиться и готовиться к стрессу? Или условия будут благоприятными и следует вести себя иначе? Будет ли это мир, где много света или где его мало? Будет ли достаточно или недостаточно пищи?» – рассуждает специалист по эпигенетике Моше Зиф.
С другой, передача информации о неблагоприятных обстоятельствах, о травме, может передаваться и через несколько поколений – не только непосредственно от матери к ребенку. Профессор колумбийского университета Марианна Хирш работает с потомками людей и сообществ, переживших сильнейшие коллективные потрясения (войны, геноцид, беспощадное насилие или же долговременное правление репрессивных политических режимов), и отмечает, что все эти события оказывают на них сильнейшее воздействие. Присутствуя в сознании не как память, а постпамять, «они запаздывают, теряют в качестве, оказываются видоизменены и пересмотрены в результате пережитого впоследствии индивидуального и коллективного опыта», однако они все еще продолжают незримо быть частью реальности этих людей.
«Но эти события были переданы им [людям] на таком глубинном и эмоциональном уровне, что сами становятся словно бы полноправными воспоминаниями. Связь постпамяти с прошлым осуществляется таким образом не через воспоминание, но через потребность и желание, за счет привлечения воображения, проективных и творческих механизмов», – пишет Хирш.
Воспоминания предков не являются неким неизменным блокнотом со списком пережитых невзгод, которых потомкам следует остерегаться. Память — это не летопись, вручаемая по наследству в неизменённом виде, – но скорее сгусток, коллаж, собранный из рассказов или умолчаний, изображений явных или стертых, присутствующих или отсутствующих реакций, наблюдаемых нами в детстве при контакте со значимыми другими.
Естественно, обращение к феномену постпамяти становится особенно важным в ситуации сегодняшнего дня, когда изучение семейной истории, прошлого нередко стертых со страниц коллективной памяти имен и судеб близких и далеких родственников, уничтоженных режимами диктаторов, не только не поощряется, но и снова становится нежелательным, подозрительным занятием. Прошлое снова подвергается ревизии – неугодная литература летит в печь, скрывается под замками, клеймится бюрократическими печатями запрета и стигмы. Желание узнать свою травму, очертить контуры безымянных могил, проговорить боль, выглядит подозрительно – и прошлое снова, как и век назад, расползается шепотом по углам кухонь, на фоне марширующих рядами бумажных солдатиков без вчера и завтра, без роду и племени, не залечивая раны прошлого, но активно их множа.
