В начале 1990-х цветные любительские фотопленки Кодак и пластмассовые любительские камеры («мыльницы») достигли отдаленных уголков российской провинции. Чуть позже на волне интереса к само-изображению на телевидении возникла программа «Сам себе режиссер» для любителей видео-операторов, но началом было фотолюбительство. Бум непрофессинальной фотографии 1990-х по масштабам сравним с влиянием на общество распространения пленочных портативных камер Джорджа Истмана.

Публика погрузилась в иллюзию самодостаточности: не нужен более профессионал, не нужны технические знания. Самовыражение фотографа стало доступно путешественнику и отпускнику на отдыхе, хозяину семейного праздника и любящим родственникам. Камера в руках создала еще одну иллюзию, также пережитую поколением людей рубежа 19—20 веков: иллюзию возможности поймать мгновение, отобразить то, что видят глаза и — передать будущим зрителям. Отличие современной иллюзии отражения в фотографии от иллюзии прошлой заключается в изменении объекта любительского интереса. В конце ХХ века объектом стал сам обладатель камеры. «Снимите меня, пожалуйста, на фоне…». Объект, обладающий камерой, абсолютно уверен в том, что получает собственное точное изображение, независимое от снимающего. Готовые фотографии действительно вызывают бурю восторга со стороны хозяина камеры; вера в документальность изображения, его абсолютную достоверность тешит его сознание. Эта иллюзия терпит крах, как только изображение попадает к зрителям: они не хотят смотреть на фотографии, их не интересует обладатель камеры, присутствующий всюду…

Случайное изображение на фотографии не становится портретом, не раскрывает психологии, не дает возможности зрителю вступить в контакт с изображенным. Эта возможность доступна зрителю в портрете (автопортрете, созданном автором — остранившимся от себя, и глядящим на себя как на иное лицо), где возникает диалог зрителя и автора вокруг модели, глубинное психологическое проникновение. Вероятно, эта потребность в видении близких и самого себя в качестве героя, а не-случайно-присутствующего-персонажа-не-останавливающего-взгляд-зрителя, вскоре изменит отношение обладателей «мыльниц» к фотографам, сделает работу портретистов желанной и нужной. Тогда фотографу Николаю Бахареву, постоянно снимающему портреты окружающих, наконец, улыбнется фортуна, и модели оценят его взгляд художника.

Пока же он — чудик, рыжее чучело, разгуливающее с камерой все лето по пляжам. «Снимаю портреты! Портреты снимаю!» — так кричали зазывалы фотографов на ярмарках в начале века. Сегодня Бахаревские выкрики, как и его бессеребничество, готовность ради фотографии претерпевать и нужду, и побои от неблагодарных зрителей-заказчиков выглядят не-современно. Но именно ему подвластен портрет людей нашего времени, по силе воздействия равный Шокинским снимкам.

Бахарев работает над одним портретом часами. Устанавливает героев — снимая ли их на пляже, или в интерьерах убогих общежитий и квартир заказчиков, — перебирая все мыслимые и немыслимые (с точки зрения непосредственных участников съемки) позы, перешерстив весь гардероб и просмотрев все ухищрения моделей по части макияжа и причесок. В результате возникают постановочные фотографии, всем — и композицией и настроем — отличающиеся от постановочных фотографий в традиционном понимании. Постановочный портрет — маска. Становясь под прицел фотокамеры, люди уверены, что одевают маску благопристойности, социальности, что в результате они предстанут перед зрителями и потомками образчиками всех возможных достоинств. Бахарев, работая с моделями, еще более усугубляет ситуацию «одевания маски»; переодевая и раздевая модели, ставя их позы, он еще более усугубляет постановочность снимка и — снимает с героев чуждую им застылую маску общепринятого, обнажая мотивы их жизненных стремлений. Он уничтожает самую надежду на возможность спрятать свое «я» от камеры фотографа. В результате с портретов Бахарева на зрителя глядят не «винтики» общества, абсолютно похожие между собой и готовые выдать себя за последователей одних и тех же общественных идеалов, но люди, связанные между собой разными и неповторимыми отношениями; люди, смешные и печальные, являющие карикатуру и идеальный портрет самих себя. Можно сказать, что галерея портретов Бахарева, составленная из индивидуальностей, демократична по своей сути.

Когда в 1987 году на выставке в честь 70-летия советской власти фотографии Бахарева впервые появились в Москве, они были подобны бомбе: в СССР, где секса нет по определению, оказывается, отношения между людьми, как и во всем мире, строятся на влечении и желании, а притягательность модели определяется не победой в коммунистическом соревновании или соответствием неким стандартам внешности, но в ее скрытом эротизме. Тогда проявление человеческой природы в фотографиях было столь необычным, что заставило многих зрителей отвернуться от снимков, названных консервативными критиками «чернухой» и «порнографией». (Сегодняшним зрителям уже не испытать при виде бахаревских портретов того чувства смущения откровенностью показа человеческой природы, которое испытывали зрители десять лет назад). Первые показы снимков Николая Бахарева в Европе в начале 90-х принесли сорокапятилетнему мастеру признание и славу первооткрывателя темы эротического в портрете советского человека. Но, хотя с тех пор появилось немало фотографов, работающих с портретом в более откровенных формах, произведения Бахарева стоят особняком. Ему удалось в конце века запечатлеть хрупкость человеческих отношений, ломкость пластики тел и незащищенность взглядов. На его фотографиях представлены те, кого на государственном уровне называют населением со среднестатистическим показателем жизни, а при случае используют в качестве «пушечного мяса». Мы рассматриваем разрозненные портреты, но видим за ними и сегодняшние проблемы общества, и внутреннее состояние людей, его образующих. Их самоощущение и ощущение времени.

Эти люди у Бахарева находятся нигде — на пляже ли, в доме — в неком условном месте, определяемом только как «сегодняшняя жизнь». Чаще — лица, иногда тела, его герои смотрят на зрителя с той пронзительной откровенностью, которая доступна лишь взглядам замученных в концлагере, да и то после нашего априорного знания об их судьбе. У Бахарева сквозит пронзительность в каждом герое. Подлец, герой, любовник, вертихвостка, честная дочь, мать, жена — все они выставлены, как на ладони, в жизненных ролях. И одновременно эти люди не герои пьесы, но личности, погруженные фотографом в сомнабулическое состояние диалога с самими собой.

Воспитанник детского дома, рабочий на Кузнецком заводе в Новокузнецке, свободный фотограф — вот роли Бахарева на жизненной сцене. Их яркий драматизм (драматизм роли детдомовского ребенка понятен каждой сердобольной тетке, а о драматизме судьбы фотографа вы можете спросить у его коллег) и заурядность сближают автора с его героями, он знает их язык. Но в этом ли соль? Можно задаваться вопросами тайны творчества, гадать, каким образом фотографу дан талант чтеца душ. Это занятное вопрошание мы оставляем тем, кто смотрит на его работы.

Для нас важнее другое: мастер работает тридцать лет, последние тридцать лет ХХ века, снимает портреты. Его герои за эти годы не расстались со своими проблемами, не обрели мира, но и не потеряли надежды на счастье. Такими, верующими в хорошее, они остаются на снимках на память о нашем времени.