Я в профессию не приходил — быть художником это не профессия, а состояние души. С пяти лет, как стал читать, разумеется заработало воображение, одновременно возникло желание как-то выразить свои ощущения от совершенно магического пространства, где я вырос и жил — недалеко от угла
В восемь лет меня записали в фотокружок, а так же в шахматный, в музыкальную школу и библиотеку. Там были какие-то преподаватели, но в основном каждый занимался как хотел и чем хотел. Увеличителей хватало, растворы были уже готовыми. Плёнку и бумагу не давали, приходилось искать, выпрашивать у преподавателей. Проявлять и печатать я кое-как научился. Потом приспособился всё делать на кухне нашей коммуналки, благо мои родители — блокадники и соседей, да и вообще ничего, не боялись.
Фотографический процесс захватил Вас?
Захватил всецело. Моими любимыми занятиями с пяти лет были прогулки по городу и чтение. Казалось, что с помощью фотоаппарата я могу зафиксировать настроение Петербурга, его атмосферу. Естественно, фотокружок скоро перестал интересовать. В том же ДК им. Кирова находился Народный университет общественных профессий. Возрастного ценза там не было, и в 14 лет меня приняли на факультет фотокорреспондентов. Фотомастерство преподавал Илья Наровлянский, фотокор ЛЕНТАСС. Его собственные работы я полюбил. Он, к сожалению, уже скончался.
Раз в неделю в тех же помещениях собиралось много бородатых мужиков — курили, незаметно выпивали. Разговоры шли в основном о том, что было тогда под семью замками -о художниках-авангардистах, самиздате, «Архипелаге ГУЛАГе». Это была среда фотоклуба «Зеркало», где профессиональных фотографов почти не было, а были художники, музыканты и научные сотрудники. Наиболее яркими личностями в «Зеркале» были музыкант Мариинского театра Валентин Капустин, график Василий Бертельс, фотограф Геннадий Ткалич. Многие из тех людей уже ушли из жизни, в 2003 году умер Евгений Раскопов, бесменный председатель клуба.
Получив в 15 лет диплом Университета, я сделал выставку на собрании клуба и, к моему удивлению, бородатые мужики, высказав несколько неизвестных мне крепких выражений, приняли меня в свои ряды. Каждую неделю, если не доставали во французской спецшколе, я старался бывать на собраниях.
Что на Вас особенно повлияло в то время?
В детстве я читал всё, что было в школьной библиотеке, от Агнии Барто и Куприна до Цвейга и Голсуорси. Фотографической литературы, не связанной с задачами пропаганды, в то время не было. Из мастеров мировой фотографии, проникших за железный занавес, не нравился никто, даже Брессон, приезжавший в 1972 на съёмки в Петергбург. Многое из художественного видения сформировалось в «Зеркале» благодаря советам старших товарищей. Я стал ходить на выставки авангардистов в ДК Газа, на концерты в Филармонию и Мариинский (Кировский) театр, прочёл запрещённого тогда «Доктора Живаго» на микрофильмах. С 1978 года не пропустил ни одного концерта Мравинского, и слушаю всё больше классическую музыку — Шостаковича, Брукнера, Шнитке. Колоссальное впечатление на меня произвели впервые увиденные фотомонтажи дадаистов — Рауля Хуасмана, Макса Эрнста, Ханны Хох. В молодости я даже пытался им подражать.
Что созвучно Вашему видению сегодня?
Сейчас по духу близок пианист Григорий Соколов, стараюсь вывести фотографию на тот же уровень, на который Соколов смог вывести исполнительское искусство.
Вообще, я против иерархии в искусстве, для меня нет понятий фотоискусство, киноискусство и так далее. Искусство либо есть, либо его нет. Можно быть художником и можно не быть художником, а быть, скажем, военным, и быть художником в своём военном деле. Некоторые сражения Второй мировой — настоящие произведения искусства, не говоря уже об известных битвах Наполеона или Ганнибала. Искусство — это не что, это как.
Сейчас Вы много времени проводите в Нью-Йорке. Какие впечатления от города?
Нью-Йорк — город примерно того же возраста, что и Петербург (он стал образовываться во второй половине XVII века, а Питер официально был заложен в 1703 году). Много сходного, наверное, было бы ещё больше, если бы Петербург не перестал быть столицей в 1918 году, когда группа бандитов под предлогом наилучших намерений захватила власть, физически уничтожив почти треть населения страны. Питер в связи с этим вызывает грусть и сочувствие, Нью-Йорк же несёт в себе радость, со своей неуёмной жизненной силой, динамикой, мультикультурой и отсутствием многих европейских предрассудков.
Несколько слов о технике. Как проходит Ваш съёмочный день?
Помню первый оказавшийся у меня в руках фотоаппарат — старый Комсомолец, с наводкой на резкость вслепую, по шкале. Потом уже я снимал на Pentacon, но он оказался не очень приспособленным к длительной выдержке, и шторный затвор замерзал на морозе. В 1990 году мне подарили Hasselblad. С уже навинченной на штатив камерой я просто хожу по городу, сколько могу. Захожу в кафе отдохнуть. У каждого художника есть идеи, но их нельзя описать, пересказать. Вот я иду по улице, вижу что-то и понимаю — вот то, что я искал.
Ваше отношение к цифровой технике?
Отношение к цифровой технологии у меня исключительно сочувственное. Компьютером я пользуюсь иногда, только чтобы сканировать негативы. В то же время новые технологии никак не меняют фотографию, ни эстетически, ни индустриально — человек же не меняется. Однако здесь много оговорок, на объём книги. Должно быть, меняется рынок, но я не специалист по рынку, извините.
Для выставки в «Победе» Вы отобрали из своих старых серий ранее не показанные отпечатки. Изменилось ли восприятие серий с течением времени?
Чтобы создать один выставочный отпечаток, мне нужно много времени, много физической и душевной энергии. Мои отпечатки сильно отличаются от негативов. Передача настроения, погоды, расстановка акцентов — всё делается при печати. Печатаю я всегда сам, и композиторы раньше только сами исполняли свои произведения. Потом, необходимо достаточно средств, фотоматериалы неуклонно дорожают.
Ваше отношение к современной фотографии? Можете назвать кого-либо из молодых?
Среди фотографов Художников с большой буквы очень мало... Просто это плохо финансируемая область, нет своих Оскаров и Нобелевских премий. Талантливая молодёжь уходит в кино, театр, музыку, литературу, науку, и в фотографии остаётся горький осадок.
Планы на будущее?
Я не строю планов, и никогда не строил.
