Юргис Левдик-Занаревский — редкий фотограф, работающий в уникальной платино-палладиевой технике, чья выставка пейзажных фотографий «Дух места» проходит сейчас в Галерее классической фотографии. О «духе» своих платино-палладиевых отпечатков, о сложности и ценности такой печати, повторяющей ручной процесс 19 века, рассказывает автор этой экспозиции, член Творческого Союза художников России.

— «Дух места»… Это фотограф пытается уловить дух места или фотограф в какой-то мере сам может быть духом этого места?

— Да, можно сказать, что в этом названии — двойное значение. То конкретное место, которое у меня попало в кадр и отпечаталось на снимках, обладает своим духом. Фотограф, настраиваясь, почувствовав «тональность» того или иного места, может попытаться эту тональность воспроизвести. Но если человек внутренне не готов, если у него нет ощущения этого места, если он не чувствует его вибрацию, или вибрации — его и этого места в природе — не совпадают, то он просто проходит мимо. Фотограф в этом плане должен быть «включенным», видеть, слышать и понимать, что у него вокруг.

— Самый образованный итальянец своего времени Мавр Сервий Гонорат в конце 4 века н. э. сказал — «Нет места без гения». Что вы можете сказать по этому поводу?

— Наверное, свой гений есть у любого места. Гений или дух. Светлый дух. А это в конце концов — ангел. В каждом месте есть такая сокровенная ангельская точка. Просто ее надо найти. Это можно делать и на уровне макросъемки, фотографировать, не отходя двух шагов от собственного дома, чем я последнее время иногда занимаюсь, например, по утрам росу снимаю, то есть, делаю какие-то вещи камерные, совсем маленькие. Да, этот дух места есть везде. И присутствие это можно проявить. Про-явление, про-явить. Просто нужно быть в связке правильной с этим проявителем-закрепителем. Во многом этой связке, «сцеплению» места и фотографа, способного с помощью технических средств про-явить его дух, способствует платино-палладиевая печать.

— Вы говорили, что великий художник, «русский испанец», лауреат Нобелевской премии Дон Луис Ортега был вашим источником вдохновения. Можно ли сказать, что он — во многом дух ваших фотографий?

— Знаете, это только с течением времени открылось. Вот он ушел, и я понял, какое он имел для меня значение. Я с ним общался какое-то время лично. Он был членом Союза художников СССР, но жил до 1990-го года в тесной однокомнатной квартирке на Шелепихе. Работал в невыносимых условиях, но не загибался, а делал настоящие вещи и создал Международный Фонд, патронирующий достижения в искусстве, философии, информационных технологиях и фундаментальных исследованиях… Вокруг него не было пиара, но при этом его выставки распродавались, еще не открывшись. Луис Ортега не просто тонко гравировал, он делал потрясающие вещи, используя даже структуру бумаги, ее почти невидимый узор. Сделать качественные репродукции его гравюр было практически невозможно, обычной фотографии не хватало для этого. Свет, падая под разным углом, создавал все время разную картинку, не передавая того, что было на самом деле. И работы Ортега жили своей жизнью… Так, возможно, и снимки, созданные с помощью платино-палладиевой печати, живут своей жизнью на своей бумаге, где мельчайшие ворсинки создают микрообъем-то, что сейчас называют 3D. И здесь, на плоскости этой фотобумаги даже без специальных очков создается ощущение глубины. Наше обычное жизненное трехмерное пространство в пространство двухмерное, изобразительное, тяжело перевести так, чтобы это глубина не исчезла. Очень многое получается слишком плоско. Платино-палладиевая печать эту объемность дает. Хотя далеко не все фотографии можно печатать в этом ключе и не всем фотографам, решившим применить эту технику, удается это сделать хорошо. Это работает или не работает вовсе. Если фотографу захотелось «самовыразиться», если он нарочито делает из себя Художника, то его снимки рождают фальшивые ощущения… Об этой платино-палладиевой технике, о своих работах я хотел с Луисом поговорить, хотел на выставку его пригласить, хотел поделиться с ним… Но он ушел из жизни… Для меня он навсегда останется учителем, фигурой недосягаемой.

— Платино-палладиевая печать была изобретена во времена вашего прадеда. Что изменилось в этой технике с тех пор?

— Платино-палладиевая печать 21-го века имеет все свойства ручной печати века 19-го. И есть фотографы, которые точь-в-точь повторяют всю старинную цепочку ручных действий. Я же использую гибридную технологию, в которой соединяется старое с новым. На определенном этапе кадр сканируется и делается цифровой негатив. Это такое цифровое ноу-хау. Для меня странно отказываться от каких-то научно-технических достижений. Тем более что это значительно удешевляет печать. Отсканированный негатив ретушируется, там есть тональные нюансы, потом выводится на пленки большого формата. Этот большой негатив затем кладется на бумагу, покрытую солями платины и палладия, экспонируется в ультрафиолете и печатается.

— Насколько трудоемка такая техника печати?

— Главная сложность в том, что в России материалы для такой печати достать практически невозможно. Ведь покупка и продажа драгоценных металлов без специального разрешения запрещена. А лицензию получить можно, только встав на учёт в Пробирной палате. Но для фотографов, в отличие от ювелиров, это оказывается делом практически невыполнимым. Материалы приходится доставать за рубежом — в Китае, Соединённых Штатах.

— Первоначально существовала только платиновая печать. Но потом, когда в начале 20 столетия платина стала в 52 раза дороже серебра, начали использовать палладий, смесь палладия с платиной. От этого процесса фотография выиграла или проиграла?

— Платина дает холодные цвета. Палладий — более тёплые. Их сложение позволило расширить диапазон оттенков и достичь объёма. На моих фотографиях появляется лёгкий желтовато-коричневый оттенок — они сделаны на максимально тёплом уровне. Сильного контраста и глубокого чёрного цвета здесь нет. Это возможно только при желатино-серебряной печати, которая в свою очередь ближе к чистой платине.

— А почему именно максимально теплый уровень? Это ваше личное предпочтение?

— Да, этот оттенок совпадает с моим внутренним ощущением, с моим видением того, что я снимаю. И все снимки сделаны в одной тональности, а выставка как законченное музыкальное произведение — тут есть вещи пожестче, есть помягче, разные контрапункты, разная «атака» на зрителя, но всё в одном ключе. У кого-то может быть другое видение, кому-то нравятся более сочные вещи с проработанными темными и светлыми красками — но это уже такая классическая точная фотография, только сделанная в платине и палладии. А это совсем другое. Тогда можно и не использовать эти металлы, а работать с обычными серебряно-желатиновыми отпечатками. Я считаю, что разговор вокруг платины и палладия может быть только в этом оттеночном контексте. Этот печатный процесс дает такую тончайшую градацию в светах, что можно почувствовать воздух. При традиционном способе печати на бумагах с серебряно-желатиновой эмульсией этого воздуха не чувствуется… Цветовой оттенок на моих снимках — это дело не вкусовщины, это моя позиция. Я не претендую на то, что это окончательный и бесповоротный вариант и нужно работать только в этом ключе. Просто сейчас так вижу.

— Свое фототворчество Вы как-то соотносите с пикториализмом? И вообще, что такое пикториализм для Вас?

— Я не считаю, что это пикториализм. У меня все честно. Воздух, так честный. Пикториализм же имитировал вот это ощущение воздушности, он создавал это вполне конкретными способами, оптикой мягко рисующей, специальными фильтрами, моноклями. Поэтому пикториализм — это легкое искажение пространства. У меня оптика чистая. Что есть, то есть. Я не отвергаю пикториализм, мне монокли, например, нравятся. Свою следующую выставку я бы делал, использовав монокль. С его помощью тоже очень красивые снимки можно сделать. Но эта выставка была бы совсем иной.

— Насколько для вас важно присутствие или отсутствие людей в кадре?

— Пока не было необходимости снимать людей. У меня есть портреты, но я их делаю крайне редко, и это конкретные лица моего круга, а не просто человек… Люди могут испортить кадр. Какую-нибудь линию электропередач построить или другую гадость и изуродовать шикарный пейзаж: у моего приятеля из дома великолепный вид на Валдайское озеро. Можно было с утра ставить камеру на крыльцо и никуда не бегать, снимать смену погоды, дня, ночи… Вот теперь из-за ЛЭП этого больше делать нельзя. Нет, ни людей, ни того, что о них напоминает, в кадре не люблю. Я, будем говорить, человек, лесной скорее, и социум точно меня не привлекает. Я снимал раньше людей в каких-то репортажах. Но не могу сказать, что в этом плане был убедительным. Надо делать то, что лучше получается. Отлично снимать людей получается у Валеры Нистратова — это парень, фотографирующий быт, другую для меня часть жизни, которую я со стороны вижу, которая меня пугает, а он туда ныряет с головой. Классно снимает людей и Валера Щеколдин, он может просто провоцировать людей, чтобы создать какую-то интересную ситуацию. Но это все же провокация. А я не провоцирую. Спокойно смотрю и снимаю. Господь мне — раз, и картинку дарит, а я ее просто дальше отправляю. Я — чисто технический исполнитель, технический директор процесса.

— Как Вы пришли к тому, чтобы делать фотографии в платиново-палладиевой манере?

— Вот вам заветное слово какое-то в детстве кто-то скажет, а вы потом, повзрослев, вспоминаете это заветное слово. Таким словом стала для меня — «платиново-палладиевая печать». И в определенный момент она вошла в мою жизнь. Я видел фотографии, сделанные этим способом. Видел журнал Camera Work, американский, издававшийся в начале 20 века, с 1903 по 1917 год Альфредом Стиглицом (Alfred Stieglitz). Там были представлены пикториалисты, платиново-палладиевые работы. Это было интересно. Но я никогда не видел оригиналов. Имея журнальные снимки и потом интернетовские, я уже как-то нацеливался на эту работу, хотя еще не обладал той технологией. Потребовалось несколько лет, чтобы в себе что-то выстроить, все четко почувствовать, чтобы научиться прогнозировать, из какого кадра получится хороший платиново-палладиевый отпечаток. Ведь тут всегда есть проблема визуализации — когда ты находишься в точке съемки, ты всегда должен представлять себе, как это будет в конечном снимке. То, что ты хочешь иметь в конце, ты должен вкладывать в начале, при съемке. Заранее знать, что получится. Знать, будет это интересно, или нет. И тогда снимать. Или не снимать. Делать выбор. И еще нужно было отказаться от мышления коммерческого. Какой-то период жизни ушел на то, чтобы уйти от зарабатывания тупого, когда снял пейзаж или еще что то, опубликовал это в каком-нибудь журнале и получил деньги.

— Вы — фотограф в четвертом поколении, в вашей семье, кроме вас, еще кто-то использовал такую редкую технику печати?

— Семейного архива нет: 20-й век «прошелся» по роду. Но знаю, что в платино-палладиевой технике я в семье — первый. Это мое ощущение того, что должно было бы быть в архиве у прадеда. Я восполняю то, чего нет, то, чего мне не хватает. Чтобы было моим детям на что опереться. Чтобы от меня что-то им осталось: ведь мои снимки — это их наследство. У меня четверо детей; хорошо, если кто-то из них станет фотографом. Тогда семейная фототрадиция продолжится, как она продолжалась до сих пор.

— Расскажите немного о вашей фотографической семье…

— Мой прадед, Максим Занаревский, открыл первое фотоателье в городе Рыльске Курской губернии в конце 19 века. Дед Александр Левдик-Занаревский до революции 1917-го года изучал фотографию и скульптуру в Королевской академии живописи и скульптуры в Париже, а, вернувшись в Москву, возглавил в 20-х годах первую фотолабораторию в «Известиях». Он заразил фотографией бабушку. Она была чисто техническим специалистом, на Лыткаринском заводе полировала линзы. Отец, хоть профессиональным фотографом и не был, но любителем был серьезным, и, когда я стал фотографом, он сказал: «Это гены». Так что приобщение к фотографии у нас в семье происходило естественным путем. Один увлекал другого.

— Свои первые снимки помните?

— Детские были пленки, на них — мои школьные товарищи. Еще были пейзажи — каждый год мы с родителями отправлялись в поход с палатками. Были на равнинных реках европейской части нашей страны, в Крыму, на Кавказе. Пейзаж становился основным критерием, по которому выбиралась стоянка. Отец был в этом плане щепетилен. У него существовала вполне конкретная шкала — стоянки на «троечки», «четверочки», «пятерочки». Палатка долгое время была нашим передвижным домом с хорошим видом из окна. В какой-то момент поиск дома с таким красивым видом для меня завершился — появился участок на берегу Волги. Там миниатюры на все четыре стороны. Но в этой красоте нужно было увидеть главное. Не хватало точного ощущения. Ну, все красиво. А что снимать? Ведь нужно быть не просто насмотренным каких-то классиков, но и уметь вычленить в визуальном пространстве, в этом изобилии красоты то, что будет интересно на снимке. Приходилось концентрироваться, развивать в себе это чутье фотографа. На это потребовалось лет десять.

— У вас ведь нет профессионального фотографического образования?

— Я по образованию — радиоинженер, закончил московский Институт связи. Вообще у меня было два увлечения в детстве. Радиоприемники собирал, музыкальные усилители делал. И фотографию любил. По окончании школы хотел попробовать совместить все это и поступить в ленинградский Институт киноинженеров. Но остался ближе к родителям, в Москве. После учебы работал фотолаборантом, но был достаточно свободен и снимал рекламу.

— А в каких журналах печатались? И что конкретно снимали?

— Было два рекламных журнала в Советском Союзе. «Коммерческий вестник» и «Новые товары». Снимал все — и часы, и холодильники, то, что называется, «товары народного потребления».

— Ваше инженерное прошлое помогает в фотографии?

— Конечно, ведь фотография вообще — это такая вещь техническая. Приходится массу вопросов именно технических решать. Сейчас с появлением цифровых технологий многое стало легче, поэтому, к слову сказать, и женщин-фотографов стало больше. Но я-то в той печатной ручной области, где, как было тяжело, так и сейчас осталось. В творческом плане это мое радиоинженерное прошлое не сказывается никак. Я из физиков целиком переписался в лирики.

— Несколько слов о Вашем Интернет-проекте «Фотограф.ру», который сейчас перерос в ваш собственный сайт…

— Я много лет занимался этим. Это было место, где я исследовал фотографическое пространство, где я сам учился, узнавал и давал ссылки на хорошие ресурсы. Тут был некий лист, список фотографов, и практически со всеми можно было через этот лист связаться напрямую. Была информация по отечественным фотографам и о том лучшем, что мне нравилось у западных. В то время, когда еще особых ориентиров не было, это был мостик какой то, который позволял что-то найти.

— Кто еще в России сейчас работает в платино-палладиевой технике?

— Существует кружок альтернативных фотографов, но скорее это — любители, которые занимаются этим в свой досуг. Есть, например, Алексей Белов в Зеленограде, учитель по профессии, который вошел в этот платино-палладиевый процесс, у него все ручное. Быть может, у него есть повторы в творчестве, банальные вещи… У меня тоже какие-то банальные вещи присутствуют, но я это делаю со смыслом. Это для продажи, для тех желающих, которые хотят купить фотографию и видеть у себя на стене какой-нибудь избитый мотив — лодку на берегу, целую, или лодку совсем разбитую…

— А в Америке кто этим занимается? И насколько эта техника популярна там сейчас?

— Там есть учителя, которые дали шанс всем. Я этот шанс, эту нотку от них почувствовал в конце 90-х годов. Там был и есть Керик Кауклис (Kerik Kouklis). Но самая главная фигура — Дэвид Фокос (David Fokos), он много экспериментировал, вывел своего рода математическую кривую — для вывода цифрового негатива на пленку. Это его подарок всем нам, он потратил два года жизни на эксперименты с кривой. Фокос печатал большие платино-палладиевые пейзажи, метр на метр, в основном квадраты, совсем дорогие вещи для серьезных заказчиков: для обычного дома такие вещи нереальны, это если только есть потолки по пять-шесть метров. И Кауклис, и Фокос снимают и сейчас, но не в платино-палладиевой технике. Кауклис стал заниматься альтернативными вещами, типа мокрого коллоида — созданием изображения не на бумаге, а на стекле. Этим, кстати, и наша группа альтернативных фотографов-любителей тоже занимается. А Фокос где-то с 2005 года ушел в чистую коммерцию и теперь делает только цифровые отпечатки — на них есть спрос, ведь, по большому счету, массе людей все равно: ручная это или цифровая печать, серебро или платина с палладием… Люди хорошо покупают фотографии, отпечатанные обычным способом на цифровых машинах. Правда, Фокос доводит эти снимки до совершенства: по нескольку десятков часов возится с каждым изображением. Нельзя сказать, что фотографии Фокоса — это высоко художественные вещи. Скорее, постеры, сделанные на хорошем уровне. У него такая именно американская фотография, там много работы фотошопа. Я же практически фотошоп не использую, ну, может быть, для каких-то для акцентов специальных, немножко могу контраст изменить, но не притемняю небо — оно такое, какое есть. Американцы же все это драматизируют. По вот этим фотошоповским вещам сразу видно американскую школу.

— Вы говорите — «людям все равно», но тогда ни о каком серьезном развитии платино-палладиевой, вообще ручной фотографии говорить не приходится?

— В том, что касается «цифры», есть проблема повторяемости. То есть, на самом деле оригинала как бы нет, взял цифровой файл, с него можно тираж какой угодно напечатать. Но для коллекционера, который вкладывает деньги какие-то в произведения искусства, дорожающие с течением времени, — это способ капитализации, способ спасти свои деньги. И ручной отпечаток, ручная работа в конце концов ценится все равно.

— Но ценится своего рода гурманами, людьми понимающими. Так что платино-палладиевая печать — это дело единиц и для единиц?

— Да, это узкий достаточно круг. Может быть, такой фотографией занимаются всего пять галерей в Америке и две галереи в Европе.

— Назовите хотя бы одну из них…

— Например, Галерея Анселя Адамса. А в России — Галерея классической фотографии. Считаю, что у нас эта галерея единственная, которая вообще занимается фотографией, а платино-палладиевой тем более. Потому что все остальное стало мельчать и портиться. В Доме Фотографии, теперь Мультимедиа Арт Музее, фотография вообще тонет в массе других вещей. Ведь там теперь и инсталляции, и что угодно, постмодерн всякий.

— Ваши фотографии демонстрируются с музыкальным сопровождением. Что это за запись?

— Играет шотландский гитарист Робин Гатри (Robin Guthrie), основатель группы Кокто Твинс (Cocteau Twins). Он с некоторых пор сольными проектами занимается, и его музыка очень соответствует — она одной тональности с моими фотографиями. У него есть коллаборации, совместные проекты с еще одним из моих любимых музыкантов, пианистом Гарольдом Баддом (Harold Budd), и эта музыка на выставке также звучит. Пространство Галереи классической фотографии похоже на музей, качественно выстроено, но здесь немножко неуютно посетителям в тишине. Мне хотелось с помощью музыки сделать выставочное пространство живее, естественнее и теплее.

— Можно ли говорить, что платиново-палладиевая печать больше подходит к какому-то определенному фотожанру?

— К пейзажам, может быть, к городской съемке. Очень хочется в такой технике снять то свечение в храме, когда в луч солнца падает в темноту сводов и воздух начинает светиться… Вообще связанный с монастырями у меня был в свое время один замысел. Монастыри строились так, что вдруг с какой-то точки открывается потрясающий вид, такой, что прямо волна какая-то к тебе приходит. Замысел в том, чтобы найти эту точку, снять, сделать работу в платино-палладиевой технике — и это может быть, как подарок от настоятеля монастыря, когда в этом монастырь патриарх приезжает. Они дарят друг другу иконы. Такой пейзаж — тоже своеобразная икона. Но этот проект требует много сил, времени, езды. Он, наверное, неподъемный для одного человека.

— Как Вы думаете, насколько пейзаж как фотожанр популярен сейчас?

— По-моему, сейчас пейзаж никому не нужен. Если коммерчески подходить, то пейзаж — самый отстраненный способ самореализации. Потому что все остальное — это попытка самовыразиться. Фотография вообще один из самых доступных способов самовыражения. Но фотографы пытаются скорее быть оригинальными, извернуться, все шиворот-навыворот сделать, так, чтобы зацепить, обратить на себя внимание. Вот кто-то что-то снял, самовыразился и считает это достаточным. Он не думает, что его работа будет у кого-то висеть на стене. Не думает о том, что она просто-напросто будет нарушать чье-то чужое пространство… У меня в этом плане подход другой — я делаю пейзажи, то, с чем хотелось бы самому жить, то, что чужое пространство не нарушает никак. Любая из моих работ может войти в любой дом, и через это «окошко» будет струиться «тихий свет». Если высокопарно, то я снимаю вечность. У меня есть ощущение, что мгновения, попавшие в кадр, не останавливаются, я в этих мгновениях живу и соединяюсь с вечностью.

— На какую камеру сняты Ваши выставочные работы?

— Shen Hao TFC617, китайская деревянная камера форматом 6×17 см. Это достаточно громоздкая вещь. Может, сама камера и не такая тяжелая — килограмма два, но штатив плюс четыре объектива, никкоровские и шнайдеровские — получается под 10 кг. Но мне интересно на эту камеру снимать. Есть вещи, которые по-другому и не снимешь. Хотя одновременно мне нужна была и некая оперативность и большая приспособленность к полевым условиям, например, к съемкам в половодье, где со штативом не постоишь. Так что часть материала снята на более мобильную Fujica GSW690III форматом 6×9 см — знаменитую «техасскую лейку» с объективом Fujinon SW65/5,6.

— Как Вы сами оцениваете уровень своей выставки «Дух места», первой выставки в Вашей жизни?

— Здесь вещи настоящие. С настоящим наполнением. У меня нет ни тени сомнения, что это не просто достойный уровень, а мировой. Повторять ни американцев, ни наших мне неинтересно. У меня было желание найти свой путь. Я нашел его. Вот и все.

Беседовала и фотографировала на выставке Катерина Кудрявцева