Ибрагим Чкадуа — абхазский фотограф, фоторепортер. Начал снимать во времена войны в Абхазии (1992-1993). В 2012 году стал лауреатом Национальной премии в области фотографии Союза Журналистов России «Золотой глаз России» за выдающиеся достижения в области профессиональной фотожурналистики. В настоящий момент живет и работает в Сухуме.
Впервые я взял фотоаппарат в руки в седьмом или восьмом классе, наверное. Я активно снимал, но забросил со временем. А потом мне пришлось снова о нем вспомнить, когда я попал на войну. Когда началась война, я работал на телевидении. Поэтому в самом начале для меня она случилась не на улице, а на экране. Первые бои, на Красном мосту, я видел через камеру. Мне приносили эти кадры, а я просто не имел возможности выйти, надо было монтировать материал, пока телевышку не захватили. Я монтировал двое или трое суток, не выходя. Мне приносили хлеб. А потом я решил уйти на Восточный фронт, где были родители, где убили брата. Там я остался до конца войны. Снимать войну на камеру у меня не было возможности, поэтому я ее фотографировал.
Война для меня часть биографии. Я снимал и воевал. Но я все равно оставался убежденным противником войны. К сожалению, пацифизм не всегда можно себе позволить. Ганди был настоящим пацифистом, но за ним стояла многомиллионная индийская нация. Мы же находимся в пределах погрешности, эпидемии гриппа. Я понимаю, что страна наша образовалась во многом благодаря войне. Не было бы войны, не было бы государства. В этом историческом смысле я благодарен ей. Но я не сразу пришел к тому, что могу воевать. Был период, после того как я потерял брата, когда у меня возникла дилемма — могу ли я взять и стрелять в человека. В опасные моменты на войне, например, когда освобождали Лату, я всегда брал фотоаппарат и автомат. Скажу честно, я всегда старался снимать больше, чем стрелять. И не для того, чтобы прятаться за фотоаппаратом, а потому, что людей, чтобы стрелять было больше, чем чтобы снимать. А снимать на войне не менее важно, чем стрелять.
На фотоаппарат реагировали по-разному. Я понял, что оптимальный способ это быть равным среди равных, просто с фотоаппаратом. Сначала я снимал стереотипно, вспоминая классические кадры Второй Мировой Войны, художественные или документальные съемки. А потом я понял, что нужно снимать немножко по-другому. В фотографии в военных условиях всегда есть дилемма, снимать или не снимать. Были вещи, которые я не снял, потому что не смог перешагнуть эти границы. Одна такая история была у меня на Восточном фронте, во время блокады. Если мы не голодали, то недоедали точно. В декабре мы приехали в деревню, где бои закончились, и была пересменка. Я был уставшим, а ощущение недоедания стало уже постоянным. Когда мы приехали в эту деревню, первое что я увидел, деревья со спелой, огромной хурмой. Все вокруг было мрачное, серое и вдруг такие огромные, оранжевые пятна посреди, как объект притяжения. Это было так прекрасно, я просто спрыгнул с трактора, или на чем мы там приехали, и как сомнамбула пошел к ним, не видя ничего. А они росли возле дома, маленького одноэтажного старомодного дома. Рядом сидели ребята, переговаривались и курили. Я это видел очень опосредованно. Для меня было главное просто подойти к этим деревьям. Я шел и шел и когда подошел совсем близко, то вдруг увидел, что под этими деревьями лежат носилки с мертвыми. Они не были завернуты, просто накрыты. И вот этот контраст между плотоядным ощущением жизни и смертью, это был шок. Меня, естественно, как холодной водой облило, я забыл про голод и про красоту. Про все. Потому что я увидел, что под ними трупы. При этом рядом сидят их же товарищи и курят. Ну а что, на войне как на войне. Они ведь не могут сидеть и постоянно горевать. Да, они не веселились, просто сидели усталые и курили. Для них хурмы тоже не было. В этом смысле для меня тут была ситуация с этими оранжевыми пятнами, еще и на фоне старинного дома, но я не сфотографировал. Сейчас бы я это снял, конечно. Когда войну снимают красиво, в этом, мне кажется, есть компонент отрицания войны, и посильнее, чем, если снимают человека с плакатом, который говорит «долой войну» и так далее. Поэтому когда снимаешь, нет никаких правил, которые в тебя вогнали как 10 заповедей Ветхого Завета. Может появиться 11-ая, а может список сократиться до 7.
Одна такая ситуация, которую я не снял, стала моей вечной профессиональной болью. Мы шли с очередных позиций, метрах в 20 от нас садились вертолеты. Они садились всегда на разных площадках, потому что к ним постоянно сбегались люди, просить керосин, отправить на большую землю детей. И это всегда было столпотворение, ажиотаж. В тот день случилось так, что совпало все. В фотографии роль удачи очень важна, в отличие от живописи, например. Так вот я оказался как раз там, где сели вертолеты, со мной был фотоаппарат. Я долго хотел снять эту сцену, когда люди пытаются проникнуть туда, в вертолет. Сейчас бы я снял, потому что знаю насколько это важно. А тогда я стоял, и у меня просто рука не поднялась, не хватило здорового профессионального цинизма. Может быть, я просто пожалел этих людей. Мать прорвалась в вертолет, а ее ребенок остался снаружи. У нее началась истерика, что она улетит без него. И люди, несмотря на то, что все хотели попасть внутрь, начали передавать ей этого ребенка через головы. Этот вертолет взлетел очень тяжело и поэтому даже когда они взлетели, я не стал их снимать. Это был один из тех вертолетов, которые сбили, латский вертолет. Те кадры были бы исторически важными фотографиями, потому что после появились спекуляции, что в том вертолете детей не было. И я не снял историю, хотя меня туда, наверное, Бог привел.
Сегодня, когда, пришел профессиональный цинизм и осознание того, насколько это важно, я бы так не поступил. Но есть вещи, которые я никогда не снял бы и сейчас. Вообще я сторонник табуированности в съемках, но только внутренней, такой, которую ты устанавливаешь сам. Поэтому я противник государственной цензуры. Каждый должен сам знать свою границу, и они не обязательно должны совпадать. Например, у абхазов есть такой день, что-то вроде шабата, называется «запретный день». В этот день когда-то у семьи что-то произошло, обычно что-то не очень хорошее. И люди в этот день из этой фамилии стараются ничего не делать, не давать деньги в долг, не бриться. Мне понравилась эта форма самотабуированности, я решил в какой-то момент сам для себя устроить такой день. Никто тебя не заставляет, ни к чему не обязывают. Люди в моем окружении и даже моя семья не знают, когда у меня наступает этот день. Мало ли кто замечает, когда я бреюсь или не бреюсь.
Всю войну я мечтал снять историческую фотографию — встречу двух фронтов, Западного и нашего, Восточного. И так получилось, что я попал в этот момент туда, где они соединились, и даже был с фотоаппаратом. Было столько эмоций, я был в восторге и постоянно снимал. Когда надо было проявлять пленку, я понял, что фотоаппарат открывали. Какой-то балбес, наверное, досматривал его и открыл посмотреть, что там внутри. А потом также аккуратно закрыл, но засветил пленку. Ни одной фотографии не получилось. За все надо платить, наверное.
