В мире современной молодой фотографии последнее время все чаще стало звучать название странного проекта латышки Катрины Кепуле «Сиди тихо». Ее, по словам критиков, «милые и простые работы с окраин родной Латвии», привлекли внимание далеко не только балтийских галеристов: в 2014 серия была удостоена первого места в номинации «проект» GOSEE AWARDS и попала в список «Top-50 Emerging Talents» сайта LENSCULTURE, стала финалистом парижского фестиваля PHOTO OFF. О творчестве выпускницы Латвийской академии культуры писали британские, испанские, немецкие, российские и латвийские СМИ. Не мог остаться в стороне и Photographer.ru, предложив критику Ольге Бубич расспросить Катрину Кепуле о ее проекте, сочетающем реалии советского и европейского, об особенностях латышского национального характера и их отражении в тенденциях современной латвийской фотографии, а также, безусловно, о том, почему же даже сегодняшние латыши продолжают «сидеть тихо».
– Хотелось бы растопить лед парой общих вопросов об истоках твоего интереса к фотографии и о полученном в этой области формальном образовании. Каким образом специализация в аудио-визуальной культуре и теории и мастер-классы, которые ты посетила, сформировали твой визуальный язык? Чем для тебя лично оказались полезны мастер-классы Яна Грарупа и Нико Баумгартена?
– Если не принимать во внимание разбирание на части «Зенита» в бессознательном возрасте, фотография стала для меня реальностью, когда мне исполнилось девять. Впечатленные моим восхищением сделанными во время визита в Латвию снимками, наши австралийские родственники, иммигрировавшие в эту страну в годы войны, прислали мне в подарок одноразовый фотоаппарат.
Первые этапы моего образования были скорее связаны с другими жанрами визуальных искусств: с живописью, графикой и керамикой. А накопление раннего визуального опыта и первых эстетических представлений происходило благодаря альбомам, которые я частенько листала и срисовывала. Ожидаемо, моими подростковыми фаворитами тогда были постимпрессионисты с Ван Гогом во главе.
Латвийская академия культуры, ввиду спектра преподаваемых там дисциплин (среди которых и аудио-визуальная культура), сыграла огромную роль в расширении моих горизонтов. Она стала настоящей бомбой визуальных и интеллектуальных впечатлений, литературы, культуры, истории кино, режиссеров, о которых вне стен академии я вряд ли бы узнала. Также было важным научиться анализировать визуальный язык, понимать, сочетание каких средств выражения служит для передачи того или иного чувства или сообщения. Несмотря на то, что я освоила технические аспекты и виды фотографии в профессиональной школе в Риге, только в период учебы в академии я поняла, что именно документальная фотографии со всей ее субъективностью и релятивизмом – как раз то, что мне нужно не только в фотографии, но и в документальном кинематографе.
Не могла не отпечататься на моем мировосприятии и так называемая латвийская поэтическая документальность. Мне также очень нравились Иварс Селецкис (Ivars Seleckis) и Лайла Пакалниня (Laila Pakalnina). Из русских кинематографистов грех не вспомнить Андрея Тарковского. Думаю, что влияние на меня также оказали эстетика Ларса фон Триера и Дэвида Линча – я могу это отметить, так как мои фотографии все чаще сравнивают с творчеством этих режиссеров.
Признаюсь, фотография всегда казалась мне не таким сложным и серьезным занятием, как, например, кино или живопись – жанры, требующие больших творческих мук. И, может быть, как раз из-за своей легкости и спонтанности она и захватила меня так быстро. В этой стремительности свойственный мне перфекционизм просто не успевал срабатывать.
В мире фотографии у меня никогда не было устоявшихся идеалов. Дома у нас был альбом Вильгельма Михайловского (Vilhelms Mihailovskis), а в школьные годы я собирала книги фотографа Эллиотта Эрвитта, который часто снимал собак. Из числа местных фотографов меня вдохновляли Эгонс Спурис (Egons Spuris), Инта Рука (Inta Ruka) и Андрейс Грантс (Andrejs Grants). Неизгладимое впечатление в свое время оставила выставка фотоагентства «Магнум» в старом рижском кинотеатре «Айна». Если бы меня попросили назвать имена вдохновивших меня людей, мой взгляд задержался бы на Ричарде Калваре, Рикардо Кейсесе, Мартине Парре, Стивене Гилле, Хироши Куботасе, Джонасе Бендиксене, Маркосе Лопесе, Акосе Майоре, Мартине Усборне, равно как и на моих преподавателях Алнисе Стакле, Александре Гронском и других.
Более глубокое понимание современной фотографии и стратегий развития персонального проекта пришло ко мне во время учебы в ISSP (двухгодичная неформальная образовательная программа для молодых фотографов).
Нико Баумгартен… это, прежде всего, вдохновение от человека, который переполнен энтузиазмом в отношении любимого дела и способен заразить им других с удивительным терпением и игривостью. Мне очень подходит формат фотокниги, поэтому полученный на его мастер-классе опыт я считаю очень важным: от процесса, в ходе которого твоя работа начинает принимать новые формы и выражение, от ряда вариаций превращаясь в одно целое. Нико представил нам целый мир самиздата как ценный независимый метод презентации и распространения авторских работ.
Имея единственный непосредственный опыт в фотожурналистике во время работы репортером в канцелярии латвийского парламента, мне повезло попасть на презентацию Яна Грарупа. Из нее я узнала, какой креативной может быть профессия фотожурналиста, как много в ней способов поиска своих собственных историй или развития интереса в актуальных проблемах общества.
– Подход, который ты избрала для себя в фотографии, ты определяешь как «субъективная документальность, показывающая простоту в форме элегических фото нарративов». Согласно самому простому определению, элегия – лирический жанр, содержащий в свободной стихотворной форме жалобу, выражение печали или эмоциональный результат философского раздумья. К этой форме прибегали при сочинении погребальных песен, оплакивая умерших. По чему или по кому скорбишь ты в своих фотографиях?
– Быть может, выбранный мной эпитет – все же преувеличение. Я остановилась на элегии после того, как изучила впечатление, которое мои фотографии производят на других людей. Найти слова для описания доминирующего в работах настроения было нелегко – вот поэтому, собственно, я и выбрала в конечном счете своей профессией визуальный язык, который имеет дело с более размытыми границам, апеллируя к правой стороне мозга. Наверное, еще более точным словом была бы «меланхолия».
Как любой человек с меланхоличными наклонностями, я скорблю по утраченному или предполагаемому раю, по детству – времени, когда границы воображения и возможностей были шире, а я сама была склонна идеализировать и беззаботно жить в безопасном идеальном мире, не думая о том, как я стану относиться к нему потом. И фигура дедушки, которая часто появляется в снимаемых мною портретах, стала чем-то вроде символа стража этого другого мира.
Фотография позволяет мне поймать что-то, что я люблю и хочу удержать, чаще всего – любовную песню. Равно как и песни инициации, которые позволяют мне приблизиться к неизвестному и принять его, различая универсальные формы уникального или чужого.
Если бы меланхолию можно было бы выразить словами, то я привела бы очень созвучные моему видению слова Ника Кейва. В одной найденной в интернете лекции (прочитанной им 25 сентября 1999 года в Вене) речь шла о создании великой любовной песни. Хочу привести запомнившийся мне фрагмент:
«Мы все ощущаем внутри то, что португальцы называют "suadade" - необъяснимое чувство тоски, неназванное загадочное устремление души. И именно это чувство и обитает в чертогах воображения и вдохновения, становясь живительной силой – источником печальной песни.
…Любовная песня не может быть по-настоящему счастливой. Она, прежде всего, должна включать возможность боли. […] Любовная песня должна резонировать с шепотом печали, колокольным звоном скорби. Писатель, отказывающийся изучать темные стороны своего сердца, никогда не сможет убедительную написать о чуде, волшебстве и радости любви, равно как и добру нельзя верить, если оно не вдохнуло того же воздуха, что и зло. […] В конечном счете, любовные песни существуют, чтобы заполнить, с помощью языка, тишину между нами и Богом, сократить расстояние между временным и божественным.
Великий Уистен Хью Оден сказал: "Так называемый травматический опыт не является случайностью, это возможность, которую ребенок терпеливо ждет – не эту, так другую – для того, чтобы жизнь стала серьезной". Оден говорит об этой оставшейся дыре, которую предстоит заполнить Богу. Как же прекрасна мысль о том, что мы создаем свои личные катастрофы и что ответственность за их возникновение лежит на наших собственных творческих силах. У нас всех есть необходимость создавать, и печаль также является творческим актом. Любовная песнь – печальна, это и есть звук самой печали.
С помощью этих песен мне удалось мифологизировать обычные события моей жизни, подняв их с уровня временной плоскости и бросив к звездам».
Я была весьма удивлена резонансом, вызванным моим проектом. Я поняла, что я – не единственная «скорбящая» и оглядывающаяся назад в поисках способов замедления времени, мистического – в каждодневном, архетипов в, казалось бы, единичных ситуациях.
Мне интересен миф, который несет видимую стабильность в нестабильный мир теми самыми специфическими путями, которыми он когда-то делал это, привнося «сакральное» в «линейное» или часто просто скучное существование. Поэтому, наверное, мне и нравится снимать семейные посиделки и маленькие домашние застолья.
Эклектика или китч, которые я часто нахожу в домашних интерьерах, разговаривают со мной. Привычные вещи в неожиданных комбинациях напоминают мне о творчестве и принятии, характерным детям, которые еще не умеют, и старикам, которые уже не хотят руководствоваться стереотипами и устойчивыми взглядами социальных страт на вкусы, которые заставляют нас прятать наши фетиши, дабы не выпасть из желанной элитной группировки.
– В тексте, который сопровождает твой проект «Сиди тихо», ты цитируешь строки Франца Кафки: «Тебе не надо выходить из дому. Оставайся за своим столом и слушай. Даже не слушай, только жди. Даже не жди, просто молчи и будь в одиночестве. Вселенная сама начнет напрашиваться на разоблачение, она не может иначе, она будет упоенно корчиться перед тобой». У тебя получается вполне естественно находить связи между фотографией, поэзией и литературой…
– К сожалению, не могу назвать себя увлеченной читательницей, но если мне случается «войти» в книгу, я остаюсь в ней надолго. Когда я беру ее в библиотеке или у друга, мне всегда очень жаль возвращать томик, потому что он на самом деле становится частью меня. К примеру, сегодня я зачиталась одним интервью в парикмахерской и работники разрешили мне взять журнал домой, чтобы спокойно дочитать его, а затем вернуть. И сейчас этот журнал кажется мне самым ценным в мире! Я чувствую реальную необходимость прочитать и запомнить каждую напечатанную в нем статью, включая рецепт клубничного десерта.
В основном, благодаря списку литературы, подготовленному латвийской академией культуры, равно как и тому факту, что моя мама когда-то работала в книжном магазине, мне удалось обнаружить ряд авторов, которые стали мне очень дороги. Я читала их чаще других, находя отголоски внутри себя и, наверное, невозможно не находить такие же отголоски в языке изображений, то есть в фотографии. Ведь, по большому счету, все, что мы создаем, – это всего лишь гигантское «селфи», наше собственное отражение в пейзажах, объектах и лицах.
Может быть, цитату в описании проекта «Сиди тихо» я также адресовала самой себе, как определенное оправдание за пассивность – в противоположность, например, амбициозности и самоуверенности.
– Расскажи, пожалуйста, об истории создания проекта «Сиди тихо»? Как возникла идея исследовать «точки, где, конфликтуя и дополняя друг друга, соприкасаются «современная Европа» и различные наслоения прошлого»? Что ты искала и что, в результате, нашла?
– Определенно, нечто большее, чем рациональная концепция. Проект скорее был моей попыткой узнать, куда именно органично устремится объектив моего фотоаппарата и почему. Однозначного ответа нет. Иногда ты создаешь или схватываешь нечто и только потом даешь ему имя. Увидев своего соседа в Латгалии одетого в костюм и, наконец, полностью готового отправиться праздновать новый год с сослуживцами, я вдруг понимаю, что все сложилось! И тут же делаю снимок. В этот самый момент я не пользуюсь своим рацио и, мне кажется, в этом и есть самое прекрасное. Рационализация произойдет потом, всему свое время. Только позже я пойму, что этот эпизод – часть мифа, моего советского детства, времен национального пробуждения. Может быть, когда-то потом я пойму, что это напоминание о моем собственном дедушке, собирающемся на праздник с хором, кто, определенно, достиг той же степени усталости в жизни. Но для меня этот эпизод наполнен сентиментальностью. Тоске по времени и месту, где жила моя магия, мои «трое из Простоквашино», моя Астрид Линдгрен, мой Маркес и мой Джойс.
Я ощутила уместность своего проекта в связке с другими, представленными на выставке «European Prospects», призванном отразить разнообразие идентичностей и опыта сегодняшней Европы. Международная фотовыставка «Celebrating Europe» была организована по поводу десятилетия вступления в Европейский Союз. Фотографы из 15 стран «старой» и «новой» Европы собрались в фотогалерее в Каунасе, размышляя о многоликости Европейского Союза, который не перестает сомневаться в реальности собственного существования. Вот, как комментировала проект куратор Агне Нарусите (Agne Narušyte):
«Культурный ландшафт, который формировался без учета национальных особенностей, связывает всех как секретный дом для души. Поэтому, я не удивляюсь, когда Катрина Кепуле предлагает сбежать, укрывшись в этом месте: пока мы находимся в Латгалии, одном из самых отдаленных уголков Европы, мы должны сидеть тихо и ждать, когда реальность Франца Кафки проявит сама себя. Там писатель будет чувствовать себя как дома, обнаружив себя в каждом приграничье, где жизнь течет неспешно и где все оказались (не)вольными участниками судебного процесса длиной в 50 лет. Сегодня они пытаются осознать свою вину, в то время как литературный вымысел становится реальностью. […] Этнографическое разнообразие Европы находится на грани вымирания, но культурные шедевры все еще подпитывают воображение [фотографов]».
– В твоем трогательном эссе «Поворотный момент», написанном для "London Independent Photography" я нашла одну очень занятную мысль. Ты пишешь: «Попадая на один из этих многослойных островков безопасности, особенно после длительного отсутствия, я чувствую, что с каждым щелчком фотоаппарата я упрочняю свою принадлежность миру, словно снова находя истинное отражение своего лица в зеркале в ванной; он становится платформой обретения памяти и переопределения пути, который когда-то был мне важен».
А в чем ты увидела отражение себя в проекте «Сиди тихо»? Какую часть твоего характера действительно составляет эта самая «советскость»? Как развал СССР сформировал тебя и твое поколение латышей?
– Я все еще нахожусь в процессе ожидания, пребывания внутри уютных мест, где можно быть собой в неуверенности и своем любимом халате. Я имею тенденцию медлить, не торопиться, пристально вглядываться куда-то через оконное стекло, будто бы играя в «найди десять отличий». Амбивалентный статус имеет свои привилегии и барьеры, в которых я пытаюсь обнаружить некую красоту или поэтику.
Мне нравится безмятежность и закатывание банок – похожих и одновременно разных – в которых люди пытаются сохранить время… Мне кажется «миссией невыполнимой» точно указать, где заканчивается «советскость» и начинается моя индивидуальность, то же самое можно сказать и о моем поколении латышей.
Возможно, некая часть советского наследия связана с этическими стандартами, которыми мы постоянно пользуемся для оценки – сочетание латышского национального чувства достоинства и сдержанности. С одной стороны, оно защищает нас от «бравады» и безнаказанности в повседневности, мы как бы начинаем чувствовать себя «морально выше» тех, кто вырос по другую сторону железного занавеса в «свободном мире» без цензуры. С другой стороны, существуют ментальные границы, которые проявляются в растущем страхе быть собой, обсуждать определенные вопросы на публике, отличаться от толпы, так как этих самых «других» остальной народ будет постоянно оценивать через линзы этики и морали. И далеко не каждый может это вынести.
В нас все еще сидит этот внутренний голос, это чувство, оставшееся из прошлого, которое шепчет, что «низко» и «тщеславно», например, проявлять повышенный интерес к одежде или желать выделиться из толпы. Тем не менее, сегодняшняя молодежь все меньше и меньше подвержена подобным ограничениям.
В интерьерах и в среде, где часто приходится бывать, часто визуально отображается характерная практичность, бережливость «постсоветского» человека, его умение многое делать своими руками, не выбрасывать, а чинить, адаптировать вещи для нашего времени. «Постсоветский» человек с трудом адаптируется, например, к моделям экономических трюков, которую пропагандируют современные производители и торговцы - каждые два года покупать новую технику. Можно предположить, что привязанность к вещам не относится к молодому поколению, однако, судя по многочисленным рижским винтажным базарчикам, люди моего поколения тoже не могут просто так выкинуть вещи. Понимая, что многие уже совсем никуда не годятся, под влиянием сентиментов, они пытаются их обменять или продать. Людям моего поколения, не говоря уже о предыдущем, свойственно делиться сентиментами о вещах, которые у всех были одинаковые. Мы все когда-то были обмотаны синей изолентой и обмазаны зеленкой.
Латыши толком не умеют гордиться собой, потому как внутреннее это все еще кажется чем-то недостойным. Лучше всего это могут оценить те латыши, которые живут вдали от дома и сюда приезжают только в гости. Одна подруга как-то сказала: "Люди тут ходят такие напряженные, как будто вот-вот случится что-то плохое. Там, где я живу сейчас, есть активный вулкан, но люди тем не менее расслаблено шляются по улицам". Когда же она приехала сюда, то ее здешняя семья – младшая сестра и отец – пребывали в состоянии длительного взаимного бойкота… из-за ссоры о холодном супе. И если раньше, до отъезда из Латвии, такие инциденты казались ей нормой, то сейчас, со стороны, они видятся ей очень странными и не то чтобы к ним очень хотелось привыкать.
«Постсоветские» люди более остро ощущают боязнь перед чиновниками, которые могут на них посмотреть поверх очков. Боятся возразить, высказать свое мнение, бояться громких протестов. Когда рухнул СССР, некоторые сумели «навариться», кто-то переквалифицировался, но многие так и не сумели найти свое место, которое в новых условиях никто не гарантировал. Некоторые латыши так и не научились брать ответственность за свои жизни и оставшееся время предавались унынию. Этим же, в большой степени, формировали характер своих детей – моих ровесников. Сейчас тоже, особенно представителям «творческих профессий» тяжело справляться с материальной стороной своего творчества – реклама, подача, продажа своих работ. В культуре доминирует эмоциональная, поэтическая сторона. Что-то в латыше все еще находится в стадии подростка – освободившись от приемных родителей, которые диктуют свои условия, иногда он все еще неспособен взять ответственность за пространство своей жизни, и ожидает, что кто-то решит его проблемы.
Но имея в своем распоряжении немного времени для общения, интровертный латыш часто пребывает в глубоких размышлениях, и, когда он занят созданием чего-либо, результат неизменно окажется не поверхностным или небрежным. Достаточно вспомнить тонкие искусные латвийские кружева, связанные крючком. А если вам удастся завязать с латышами дружеские отношения, они обязательно угостят вас вареньем или домашними огурцами
– Насколько я знаю, название проекта «Сиди тихо» ты взяла из Google Poetics, получив его по ключевому слову «сидеть» («Сиди тихо /сиди тихо и ничего не делай / мы сидим тихо и смотрим на мир / мы сидим тихо и смотрим»). О чем такой выбор названия для проекта о национальной идентичности сразу же говорит зрителю?
– Как все мы помним, в советские времена многие вопросы, особенно те, которые казались проблемными, просто игнорировались. Например, вопросы взросления, то, как подросток становился мужчиной или женщиной, часто были вне обсуждения, даже в семье. В этом смысле большинство латышей – самоучки. Сейчас в распространении информации играет решающую роль интернет, хотя все еще значительное число людей просто «сидят тихо», стыдясь своих проблем, которые могли бы быть с легкостью решены, если бы они ими поделились с другими.
У латышей все еще отлично получается отмалчиваться и держать все в себе, решать конфликты, закрывшись в себе, иногда выражая свое мнение по тому или иному вопросы с многозначительным вздохом. Молчать и представлять собой воплощение драмы, отстраненный памятник внутренней сдержанности.
– А как отнеслись к проекту «Сиди тихо» твои соотечественники? Можно ли сказать, что интерес в большей степени проявили иностранные, а не местные критики?
– На родине проект приняли достаточно тепло. Интерес со стороны иностранцев, возможно, объясним экзотикой, целым, можно сказать трендом работы с темой постсоветского. Тот факт, что проект оказался в списке "Top 50 LensCulture Emerging Talents" в 2014, сделал его еще более популярным. Вне страны так называемый формат документальной истории в современной фотографии более распространен и понимается лучше. Здесь же, вне круга энтузиастов, подобное фотографическое высказывание не взывает большого внимания и не воспринимается как равноценный жанр искусства.
Вообще, мне кажется, что в современной портретной фотографии сформировалась мода на смирение, мрачность и отчуждение. Наверное, это черты, которые для латышей более естественны, чем, например, для южан. Также кажется, что портрет человека, наряженного в дядюшкины шорты, приросшие к его плоти, выхваченного снимком в бытовой ситуации, сегодня все чаще мелькает в поле современной фотографии (равно как и высмеиваемые портреты мачо на закате) и приветствуются с одобрением. Уж не знаю, чем это объяснить.
– Катрина, насколько твоя фотография является характерной для современного визуального языка в латышской фотографии? Какие проблемы находятся в центре внимания фотографов в твоей стране?
– Внимание латышей обращено в прошлое, именно там они ищут себя, что-то вроде поддержки, источника сил и корней. Им нравится проводить время в чулане или в заброшенных домах, просматривая старые фотоальбомы. Эта черта, как мне кажется, всегда была присуща латышской литературе, искусству, кино и театру. Латыши тревожатся, когда время стирает следы их жизней – и эту тревогу по поводу утраты части собственной идентичности, утраты чувства защищенности, они помещают в безопасную рамочку. Эта тема всегда была важна здесь и постепенно входит и в современную фотографию. Ее развитие я неоднократно видела в работах своих учителей, одногруппников и других молодых латышских фотографов.
Латыши верят, что они должны продолжать нести свое наследство, которое, быть может, еще пригодится им в непогоду. И этот груз, наверное, и не позволяет им быть более игривыми. Стоит отметить, что это все – лишь мои личные меланхолические рассуждения, взгляды на мир с высоты подоконника.
Катрина Кепуле родилась и живет в Латвии. Закончила Латвийскую академию культуры, получив степень бакалавра по дисциплине аудио-визуальная культура и теория. В 2014 году также прошла курс обучения в Международной летней школе фотографии. Принимала участие в мастера-классах Яна Грарупа «Сущность фотожурналистики» (2013) и «Создание художественной фотокниги» Нико Баумгартена (2014). Фотографии Катрины Кепуле принимали участие в выставках в Латвии, Испании, Франции, Камбодже, получив многочисленные награды в международных конкурсах и фестивалях, среди которых GOSEE AWARDS (2014), PHOTO OFF (2104), DIENA.lv 2011, Delfi.lv 2010, WORLDS FUND OF NATURE (2011), FOTO KVARTALS (2011). В 2014 году проект Катрины Кепуле «Сиди тихо» попал в престижный список "Top-50 Emerging Talents" сайта LENSCULTURE.
