Государственный музейно-выставочный центр РОСФОТО представил ретроспективную выставку «Игорь Гаврилов. Собственный взгляд». Игорь Гаврилов – легендарный фотожурналист, в его удивительных фотографиях вся жизнь, стремление показать правду, в поисках которой он объездил всю Россию и многие зарубежные страны. Его снимки публиковались в самых престижных мировых изданиях: Paris Matsh, Le photo, Stern, Spiegel, Independent, Elle, Time — и многих других. О профессионализме, огромной любви к своей работе и своих принципах знаменитый российский фотожурналист рассказал в беседе со знаменитым российским фотографом-художником Александром Китаевым.
АК – Игорь! Мы с тобой знакомы довольно давно, но всё как-то не случалось поговорить с тобой о главном, расспросить о том, что мне, в общем-то бывалому фотографу, до сих пор мало известно. Общаясь по жизни преимущественно с теми фотографами, которые величаются художниками, я совсем мало знаю о тех, кто, как ты, посвятил себя фотожурналистике. Думаю, я такой не один. Мне кажется, накопившиеся у меня вопросы уместно задать именно тебе по двум причинам. Первая, это твои грандиозные заслуги в мировой фотожурналистике, а вторая – сейчас в Петербурге у тебя проходит большая ретроспективная выставка, которая, как мне кажется, прекрасно иллюстрирует твоё право отвечать так, как ты это считаешь нужным.
Итак, начнём.
Как ты пришёл в фотографию? Мечтал ли ты о какой-то другой профессии, был ли у тебя выбор?
ИГ – Какое-то время я занимался в ИЗО кружке в Московском Доме кино и хотел стать скульптором, потом, поскольку мама работала на киностудии документальных фильмов, и дома много говорили про кино, я мечтал поступить на операторский факультет ВГИКа, но в 1967 году мне в руки попал фотоаппарат (один добрый человек дал сделать несколько кадров, а потом ещё и показал как проявляется плёнка и печатаются карточки), и вот после этого судьба моя была решена, выбор был сделан в пользу фотографии один раз и на всю жизнь.
– Известно, что, ещё не закончив образование, ты стал сотрудничать с самым престижным иллюстрированным журналом СССР. Как это произошло? Какими были первые задания?
– Сотрудничать в СССР значило периодически публиковаться в одном или нескольких изданиях, как правило, принося свои снимки, реже, выполняя редакционные задания. При этом, ты должен был где-то якобы работать, т.е. иметь трудовую книжку, или хотя бы быть членом чего-нибудь, ну Союза журналистов, например. Иначе ты – тунеядец, а это статья. Позже этих неустроенных, свободолюбивых профессиональных фотолюбителей стали называть как на Западе – фрилансер. У большинства из них даже походка изменилась, они уже не передвигались пригнувшись, а ступали с гордо поднятой головой. Сотрудничал я с разными газетами и журналами, с фотохроникой ТАСС, когда учился в школе. Сотрудничал, кстати, достаточно продуктивно, к моменту поступления на факультет журналистики МГУ я имел более 70-ти публикаций в центральной прессе страны.
Передо мной документ – трудовая книжка. Гаврилов Игорь Викторович, год рождения 1952, образование: н/высшее, профессия – пустая строчка, подпись владельца. Дата заполнения Трудовой книжки 30 декабря 1974 г. Первая запись: 1975. 01. 02 – Зачислен в редакцию журнала «Огонёк» фотокорреспондентом по трудовому соглашению. Штампик «Издательство Правда».
3-го января 1975 года я получил удостоверение журнала «Огонёк» из рук главного редактора Анатолия Владимировича Софронова в его кабинете, в присутствии редактора фотоотдела Дмитрия Николаевича Бальтерманца. В моих руках, совсем молодого, 23-х-летнего студента, оказалась маленькая красная книжечка – удостоверение журнала, в котором мечтали публиковаться абсолютно все фотографы СССР.
И это уже называлось не сотрудничать, а работать, т.е. быть полноправным и полноответственным членом редакции, принадлежать только ей и душой и телом.
А пригласил меня в «Огонёк» великий Бальтерманц по рекомендации своей младшей дочери Ирины, которая преподавала на факультете журналистики МГУ и была хорошо знакома с моими работами и с моим желанием стать не просто отличным, но лучшим фотографом. Сам Бальтерманц тоже не раз видел мои фотографии, я приносил их ему на суд и в надежде на публикацию в журнале. И первая же моя публикация в «Огоньке» – репортаж о зимней Москве, который получил вторую премию на всесоюзном фотоконкурсе журнала.
Первые задания… Командировка в Минск на какой-то патриотический слёт, поездка в латышский колхоз, фоторепортаж о Риге, уже не всё помню, куда и зачем, но точно помню, что мчался снимать любое задание, как на крыльях. Удивительные, счастливейшие времена.
– Разницу между любителем и профессионалом я почувствовал сразу же, едва получив первое задание. В прежней, фотолюбительской жизни, если у меня что-то не получилось – погода плохая, экспозицию не угадал, плёнку плохо проявил и т.д., – ничего, сниму в другой раз. Профессионал такой вольности и необязательности лишён. Он не может позволить себе технический брак, равно как и сделать снимок, не отвечающий заданию редакции. Многие мои коллеги из цеха фотохудожников, провалив съёмку технологически, применяли всякие формальные приёмы, например, уводили изображение в графику, применяли изогелию, соляризацию и прочие методы, своего рода безотходные технологии, придававшие снимкам декоративный характер и, как бы, отвечающие замыслу автора.
Случалось ли тебе провалить задание? Следовали ли санкции?
– Нет, такого не было. Ведь что такое профессионал? Им становятся не сразу, не с получением удостоверения газеты, а через довольно длительное время. Профессионал — это не только в срок выполненное задание без ссылок на погоду, на то, на сё, на пятое, десятое. Безошибочно. Я отношусь к тем профессионалам, которые позволяют себе ошибаться и не боятся рисковать и нарушать штампы. Я не раз слышал у себя за спиной обсуждение, кого послать в командировку. И слышал – давай пошлём Гаврилова. Почему? Он точно привезёт материал. Какой – никто не знает, но привезёт точно и это будет или хороший материал, или очень хороший, необычный. Я никогда не уходил со съёмки до окончания события, я никогда не позволял себе уехать из командировки, не сделав кадр, который я считал необходимым.
– За что ты полюбил свою профессию? Что тебе в ней больше полюбилось? Это возможность путешествовать и видеть не только всю страну, но и мир? Что немаловажно и отличало от многих в Советской стране. Это возможность встреч и общения с людьми, которых многие видят только по телевизору? Это возможность удовлетворить своё тщеславие? Чувство избранности? (Тщеславен ли ты?) Это что-то другое? Или всё вместе взятое?
– Конечно, всё вместе взятое! Возможность путешествовать, пожалуй, основное преимущество профессии журналиста. Я вдоль и поперёк объехал весь Советский Союз, бывал в таких местах, в которых многие мои соотечественники и не мечтали побывать: Северный полюс, Кушка, Курилы, Карпаты, Памир, Кара-Кумы, Чукотка, Камчатка.., и поехали, и полетели… Снимал примерно в 60- ти странах мира. Снимал, фотографировал – здесь ключевые слова. Одно дело – просто путешествовать и видеть, и совсем другое – суметь увидеть типичное или особенное, красивое или пугающее, всегда что-то своё, но то, что ты снимаешь не только для себя, что будет интересно миллионам твоих будущих зрителей. Конечно, про них во время съёмки я никогда не думаю, нажимаю на кнопочку по велению души, сердца, по наитию, просто вот что-то дёрнулось внутри, и нажал. Иногда из чувства долга – надо Игорь, надо. Это – когда какую-нибудь муру или какого-нибудь чудака снимаешь – тоже часть профессии, надо суметь себя заставить даже самые неинтересные, иногда чуждые тебе задания редакции снимать творчески, всякий раз стараясь найти в них что-то новое, необычное, смешное, иногда идиотическое. У меня получалось, и мне даже нравились эти дуэли. Вообще, в те молодые годы мне нравилось всё в моей профессии, я купался в ней, как в тёплом весеннем дожде. Почти все было в первый раз, я постоянно пребывал в состоянии удивлённости – непередаваемый кайф!
А сколько было удивительных встреч с совершенно разными людьми, и из телевизора, и просто с улицы; в гостях у Дмитрия Когана я держал в руках знаменитую скрипку Страдивари, а в гостях у меня прекрасный Игорь Бутман играл на своём саксофоне; в президентской резиденции я пил неплохой коньяк с Эдуардом Шеварнадзе, а на крыше старого Тбилиси отличное вино с жестянщиками армянами; на Николиной горе под громадным абажуром я ел самолепные пельмени с Капицами, а София Михайловна Ротару мыла посуду у меня на кухне, опаздывая на самолет до Ялты. Продолжать можно очень долго, поверьте. Если все эти встречи помножить на минутные разговоры и многочасовые беседы и споры – вы даже не можете представить себе, что это за богатство и счастье. Которое всегда и навсегда со мной! Какая ещё профессия может так одарить?
Пресса в Советском Союзе была совершенно ручной, она кусалась крайне редко и только по спецзаданию, но прославляла советскую власть ежеминутно и круглые сутки, всеми средствами и в полный голос. За это она была любима и обласкана властью всех рангов. Особенно любимы были фотографы – они снимали только достижения, передовиков, героев, пуски, запуски, полные закрома родины. Нет, они могли снять что-нибудь менее пафосное, но где бы они это напечатали? Именно по этой причине большинство любимых и ставших позже наиболее известными моих фотографий в те годы не имели шансов быть опубликованными или показанными на советских выставках.
Так вот, про любовь к фотографам и особенно к фотографам любимого всеми журнала «Огонёк». На вокзале или в аэропорту нас всегда ждала машина со встречающим, мог быть и УАЗик, но как правило Волга. Крайне редко день приезда, как, впрочем, и день отъезда, мог быть рабочим. Сначала традиционное гостеприимство – завтрак, или обед, или ужин, посещение достопримечательностей, баня, или купание в реке, или в море, или в гейзере, или в источнике. Посошок.., на сон грядущий.., «Приезжайте к нам обязательно летом, или зимой, или осенью, или, реже, весной – летом у нас вообще – Швейцария». Утром: «Просыпайтесь, чай пить будем, барашка уже зарезали». И всё сначала. И какие золотые тосты! Не удивительно, что после н-ного ты начинал себя чувствовать избранным. Кстати, здоровье в советской журналистике нужно было иметь крепкое.
И, наконец, про тщеславие. А может ли вообще творческий человек быть не тщеславным? Если ты не стремишься быть первым, ты никогда даже вторым не станешь. Так что, да, тщеславен! Именно поэтому много раз был первым и горжусь этим.
– Как работалось под руководством великого Бальтерманца? Что ты у него брал, что отвергал?
– Работалось вполне спокойно, администратором Бальтерманц был умелым, любимчиков у него не было, как и мальчиков для битья. Задания раздавались примерно поровну, всегда учитывались территориальные и творческие пристрастия фотографов. Лично мне он никогда не отказывал в моей неуёмной жажде дальних поездок: на северный полюс, помню, отпустил меня за одну минуту: «… мол, охота тебе полярной ночью на льдине члены морозить – пожалуйста, лети».
Поскольку Бальтерманц практически никогда не вторгался в мой творческий процесс, отвергать мне было нечего. Когда же Дмитрию Николаевичу нужно было отвергнуть какую-либо мою фотографию, естественно самую жизненную и правдивую, он очень убедительно произносил: «Правда жизни, Гаврилов, – это ещё не правда искусства», – спорить было бессмысленно, Бальтерманц всегда прав! Вот эту фразу взял, например, – пользуюсь всю жизнь. А ещё я брал у Бальтерманца фотоаппаратуру, вечно ныл, что мне снимать нечем, хотя кофр еле от земли отрывал. Однажды выпросил его Лейку М-3, сумев убедить его в том, что мне эта камера нужнее. Дмитрий Николаевич улыбнулся своей немножко грустной, слегка ироничной улыбкой и отдал фотоаппарат ненасытному нахалу. Эту неподражаемую улыбку я тоже взял у Бальтерманца – на память…
– Мало кто знает о его человеческих качествах, расскажи какой-нибудь характерный для него поступок, случай.
– Не знаю, случай это или поступок, но дело было так. Бальтерманц был бессменным председателем фотосекции Общества Дружбы с народами зарубежных стран – эта структура занималась пропагандой советского образа жизни за рубежом посредством фотовыставок, не трудно догадаться какого содержания. Периодически фотосекция собиралась на свои заседания, куда приглашались и просто фотографы, не члены фотосекции. Вот как-то и меня пригласили, и слово дали, и попросили рассказать, как и над какими темами работают фотожурналисты главного иллюстрированного журнала страны, что бы они хотели улучшить в работе фотоотдела? Ну и меня понесло… Мол, темы все больше неинтересные, повторяющиеся, надоевшие: то сев, то жатва, то съезд, то слёт… А где повседневная жизнь страны? Почему руководство фотоотдела (читай Бальтерманц) не обращает внимания на проблемы в жизни рядовых граждан? Короче говоря, пустили дурака-козла в огород, а он и давай Богу молиться. Вопросов не задавали, Бальтерманц выступать не стал, просто разошлись. Дело это было в пятницу вечером. А в понедельник, в 16.00 в «Огоньке» всегда случалась летучка – обсуждение свежевышедшего в массы номера журнала, явка всех сотрудников обязательна! Обсудили, одобрили, отметили лучшие материалы и … тут встал Бальтерманц. И без дешёвой театральщины, но очень спокойно и убедительно, достаточно красочно поведал коллективу редакции о беспрецедентном поступке фотографа Гаврилова. Выводов не делал, к расправе не призывал. Закончил речь в абсолютной, пугающей тишине зала, сказав, что после выступления Гаврилова он, пожилой, заслуженный человек, почувствовал себя так, будто с него сняли шляпу, нагадили в неё и надели обратно на голову. После летучки ко мне подходили мои друзья и искренне выражали соболезнования по поводу произошедшего и советовали готовиться к самому худшему. Клянусь, мне почему-то не было страшно. Но стыдно было очень. Оргвыводы не последовали и постепенно всё забылось. И с Дмитрием Николаевичем опять всё стало ровно.
Прошло примерно полгода. У нас в «Огоньке» была такая практика: каждый фотограф мог напечатать штук 50-70 своих фотографий за определённый период работы, как опубликованных в журнале, так и оставшихся за бортом, и повесить их в конференц-зале для всеобщего обозрения и, главное, для обсуждения всей редакцией. Старички никогда не вешались, среднее поколение – тоже не припомню. А мне нравилось, всё искал на свою голову. Кстати, находил, ругали за неправильный ракурс взгляда на соцдействительность. Но и хвалили тоже часто, за необычный ракурс взгляда на жизнь. Эта моя выставочка тоже вызвала дискуссию, в зале было шумно, и тут встал Бальтерманц. Все притихли. И Бальтерманц сказал: – это не цитата, но смысл абсолютно точен, ещё живы свидетели, если что – «Я вот ругал Гаврилова полгода назад за его слова в Доме дружбы, а ведь он был прав – отстал «Огонёк» от реальной жизни. И, посмотрите, сколько правды в фотографиях Гаврилова». И сел. Я еле сдержал слёзы. Вот каким мог быть и был мой любимый Бальтермац.
– Ну и ещё о Бальтерманце: в твою бытность в журнале он сам снимал, выполнял задания? Или только руководил? Если снимал, то какие заказы он брал на себя?
– Да, снимал и выбирал. Но не часто. В основном, он брал на себя самые ответственные съёмки с участием членов правительства, в том числе в зарубежных поездках.
– Ты влился в ряды отечественных фотокорреспондентов, зубров журналистики совсем молодым фотографом. Кроме того, подавляющее большинство этих зубров были самоучками. Ты, в отличие от них, получил высшее специальное образование. Как складывались отношения с классиками?
– Высшее образование я действительно получил, а вот о специальном фотографическом образовании можно говорить только с очень большой натяжкой. Наша фотогруппа была первой в стране, создавали её на колене, практически ничего не имея, ни базы, ни программ… Преподавать, правильнее будет сказать делиться опытом, в самом деле, приходили очень достойные профессионалы, но с точки зрения педагогики они были не сильны. Так что говорить о специальных знаниях, пожалуй, не стоит. Хотя наличие образования было невидимым барьером между мной и зубрами, но установили его классики. Это я про «Огонёк». Складывать отношения с классиками мне было некогда, я постоянно был в командировках, да и не очень хотелось – слишком велик был возрастной барьер, взгляды на фотографию тоже совсем не совпадали. Ну не хотел и не мог я снимать ансамбли песни и пляски, слащаво позирующие почему-то на фонтанах, или цепочки комбайнов, ежедневно бороздящих страницы советской прессы. Не знаю, не спрашивал, но, может быть, мудрый Бальтерманц для того и взял меня в журнал, чтобы не я превратился в правильного профессионала, а затем, чтобы классики слегка обновились. Достаточно поверхностно общался со средним поколением: Геннадием Копосовым и Львом Шерстенниковым. Только лет через пять я стал более-менее своим для огоньковских зубров, меня стали приглашать на дни рождения, я весело и естественно влился в коллектив и теперь уже стал его неотъемлемой частью. Водочка и холодец сплачивают.
Основной, наиболее продуктивный период общения с классиками пришёлся на студенческие годы. Я активно сотрудничал с АПН, а именно здесь большинство зубров и обитало.
– А как, кстати, обозначена твоя профессия в дипломе?
– Несмотря на то, что я учился в Университете в специализированной фотогруппе, в моём дипломе значится «литературный сотрудник газеты». И до сих пор, прошло уже больше сорока лет, а выпускники фотогруппы получают диплом литературного сотрудника. Так что в высшем образовании специальности фотокорреспондент не существует.
– Когда ты пришёл в фотожурналистику, твоими коллегами стали мастера, уже вписанные в мировую журналистику, ставшие классиками советского послереволюционного репортажа, классиками советского военного репортажа. С кем ты встречался, у кого учился?
– Абрам Петрович Штеренберг – маленького роста, в кедах зимой и летом, «не от бедности, а просто так», очень подвижный, с большой головой, некрасивый, но невероятно привлекательный и всеми любимый. Он не успел сфотографировать разве что Понтия Пилата, или не захотел. Вся остальная «история в лицах» хранилась в его архиве и памяти. Вспоминал он сказочно…
Василий Малышев – мастер станкового портрета, красивого, цветного, высокопрофессионального, но мне малоинтересного, худощавый высокий интеллигент, всегда безукоризненно одетый. Меня к нему не тянуло, снимать, как Малышев, я не хотел – тоже наука.
Макс Альперт – легендарный автор легендарного «Комбата» – он сделал, именно сделал, а не снял, наверное, главный кадр-символ ВОВ, фотографию, которая действительно поднимала в атаку бойцов, сообщая им импульс бесстрашия. И, по-моему, совершенно не важно где и как сделана эта постановка, автору было дано задание, или Альперт сам себе его придумал, и блистательно справился с ним. Высший пилотаж, пример высочайшего профессионализма. А тем внимательным борцам за правду, которые разглядели подвох и смело зарабатывают на нём, советую вспомнить, что это были за годы, что за нравы, и что, будем честными, подавляющее большинство фотографий о ВОВ были постановочными. А мастер постановки Макс Альперт в 76 лет снял скрытой камерой совершенно гениальный очерк о хирурге Амосове, ставший эталоном репортажной съёмки.
Простите, но я не могу рассказать о всех великих фотомастерах, с которыми был знаком и у которых неизбежно чему-то научился. Это и Борис Кауфман, и Галина Кмит, Юрий Абрамочкин и Валерий Шустов. А был ещё клуб при журнале «Журналист», созданный главным художником Сан Санычем Соколовым, в котором я был самым молодым членом, чем неимоверно гордился. На заседания клуба приходили ВСЕ – ВСЕ САМЫЕ, САМЫЕ…– Лев Устинов, Всеволод Тарасевич, Валерий Генде-Роте, Олег Макаров, Анатолий Гаранин, Георгий Зельма, Геннадий Копосов и ещё, и ещё… Вы понимаете, что за имена? И я посередине. Конечно, много чего впитал, так и живу – пропитанный.
Но главным моим учителем был, остаётся и навсегда останется Николай Николаевич Рахманов – уникальный фотограф, величайший профессионал, художник и журналист, непоседа и экспериментатор. Человек непреклонной честности и чести. Очень почётно и ответственно иметь такого учителя, тем более, когда учитель называет тебя любимым учеником. Всю жизнь стараюсь соответствовать.
– Когда я смотрю телевизионные репортажи с горячих точек: с боевых действий, митингов, разного рода стычек с полицией, я вижу, как репортёры целыми стаями с упоением снимают человеческие несчастья. Например, несколько человек избивают лежащего демонстранта, а вокруг, выбирая лучший ракурс и момент суетятся репортёры. Я пытаюсь понять, что они ощущают, снимая подобные сцены с запахом крови. Чувствуют, что выполняют свой профессиональный долг, что этими съёмками улучшают положение вещей на планете? Предчувствуют высокие гонорары, победы на конкурсах?
Что ты знаешь об этом и что ты об этом думаешь?
– Очень сложный вопрос.
– Что это за легендарная история с твоим валютным счётом?
– Книга The Soviet Union Today вышла в издательстве National Geographiс в 1990 году, значит история случилась в 1989-ом. Для участия в этой книге были приглашены два советских фотографа – Владимир Вяткин и Игорь Гаврилов. Престижно невероятно! Есть ли в мире хоть один фотограф, который не мечтал бы хоть раз опубликоваться в легендарном журнале. А тут спецзаказ от издательства! И на каких условиях! Срок командировки – 40 дней, перелёты и переезды только в первом классе, проживание только в номерах люкс, питание в лучших ресторанах без ограничения бюджета, неограниченное количество плёнки (супер новая – Kodachrome ), для начала прислали 400 кассет; отвечает за соблюдение всего этого счастья сопровождающий от АПН, организация, все договорённости с советскими властями в центре и на местах, организация работы фотографа и литератора (американский писатель Дуглас Чадвиг) обеспечивает АПН. И, главное, с чем никак не могла смириться ни партийная любовь к социальной справедливости, ни тупая чиновничья жажда к чужому – это оплата работы фотографа – 200 полновесных американских долларов в день. Итого – 8000 баксов. А это по чёрному курсу 1989 года 30-33 руб. за доллар…, берем 1 к 32 – получаем 256000 руб., при зарплате 150 руб в месяц (не самая маленькая зарплата), в год выходит 1800 руб.
Получается, что мне хотели заплатить за 40 дней работы столько, сколько советский гражданин мог заработать за 142 года жизни. Клянусь, я только сейчас, впервые подсчитал цену вопроса, мне их теперь даже жалко, они же могли и того – мозгой повредиться… Тем более после моего заявления открыть мне и Вяткину валютные счета во Внешэкономбанке и выдать подтверждающие официальные документы. Про Вяткина сказал, понимая, что он со своими начальниками так, как я разговаривать не сможет, да и с ним никто не будет, а для меня они не начальники. Я ещё и пригрозил, мол, пока документов не увижу, в командировку не полечу. Видимо, поэтому, когда меня попросили приехать в АПН для обсуждения деталей работы, первым вопросом на засыпку невнятно прозвучал: «А зачем вам столько денег?» На самом деле, я точного ответа не знал, но на всякий случай дерзко ответил, что это не их дело.
Неожиданным стал для меня второй вопрос: «А сколько у вас фотоаппаратов?» – Я ответил, что много, штук десять разных. – «А сколько в командировку возьмёте?» – Сказал, что, скорее всего, четыре Никона. – «А вы ещё один прихватите, и всё, что для американцев будете снимать, дублируйте этим аппаратом, на нашу плёнку, а мы у вас всё это потом по высшим расценкам купим, гарантируем…». Я понял, что они, эти четверо, малёк не в себе, и сказал что-то грубое. А они в ответ, и уже громко: «Да пошёл ты сам, чего на себя берёшь, видали… мы вместо тебя 16 (почему именно 16, я так и не понял) наших фотографов пошлём, небось не хуже снимут». Согласившись с мудрым решением, я удалился.
Приехав домой, я заказал телефонный разговор с Америкой. На следующий день, сквозь шип, хрип и прослушивание, я получил заверения издательства, что никто кроме меня на съёмку не поедет, и что я могу выдвигать чиновникам свои условия. Через день мне позвонили и предложили встретиться еще раз. «У вас, наверное, большой архив?» – «Да, а что?» – «Давайте сделаем так..., мы у вас купим из архива фотографий на 5000 или даже на 10000 руб. Зачем вам эти доллары, куда вы их денете?» Я встал. На стол легла бумага – гарантийное письмо. На бланке АПН, за подписями трёх чиновников, со всеми обещаниями и обязательствами, с печатью. Не обманули, счёт был открыт, первый в истории СССР валютный счёт для просто какого-то фотографа.
– Как быстро к тебе пришла уверенность, что ты мастер и можешь всё? Как это произошло?
– Как хорошо, что эта уверенность до меня ещё не добралась! Нет, я конечно могу всё, но всё же сомневаюсь, что всё могу… Может это произойдет после смерти? Я не тороплюсь.
– Во второй половине 19 века, в годы юности фотографии, возникли выставки, демонстрирующие успехи нового искусства, на которых присуждались медали различного достоинства. Изображения этих наград непременно размещались на всей рекламной продукции фотоателье, и они означали «победу над ценами» – как правило, стоимость работ обладателя награды была выше, чем у конкурентов. К рубежу 19-20 века, когда фотография усовершенствовалась настолько, что ей стали заниматься многочисленные фотолюбители, ситуация зашла в тупик и награды всё больше обесценивались. С одной стороны, стали проходить выставки-конкурсы, по итогам которых награды получали все участники. С другой стороны, были случаи, когда награды не получал никто. Например, участником одной из европейских выставок была некая венценосная особа, и жюри, посчитав, что, присудив награду, поставит фотографа выше представителя высшего общества, приняло решение не награждать никого.
Премии в области фотожурналистики начали присуждаться во второй половине 20 века.
Искренне хочу понять, зачем вы, журналисты, участвуете в конкурсах? Что за необходимость заручиться мнением неведомых судей? Чтобы чувствовать себя на высоте, не хуже, а лучше других? Чтобы больше зарабатывать? Что-то другое?
– Как правило, в конкурсах участвуют люди молодые. Молодому журналисту это очень важно и ему надо самоутверждаться. Я уже давно не участвую в конкурсах, но иногда смотрю на то, что там побеждает. Часто от этого мне становится стыдно и даже обидно. Ты прав, такие великие люди, как Сальгадо, Куделка, не участвуют ни в каких конкурсах. Самая главная заслуга профессионала высокого уровня – это то, что его снимки печатают в лучших изданиях всего мира. Одно дело победить в каком-то конкурсе раз в год, другое изо дня в день подтверждать своё высочайшее мастерство, свой уровень, работая на такие издания.
– Я знаю, что гениальный (на мой взгляд) фотограф Борис Игнатович в старости, чтобы заниматься фотографией и печатать свои снимки, вынужден был руководить фотокружком в жилконторе, а когда и в этом ему отказали, оборудовал у себя дома чулан-лабораторию. И ещё. Однажды я за бурными дискуссиями о фотографии провёл в своей мастерской ночь с легендарным Всеволодом Тарасевичем. Он был одним из немногих, кто много говорил и писал о фотографии. Но тот случай был особый. Это было в начале 1990-х, меня потрясло то обстоятельство, что он – классик мировой фотографии! – приехал в Петербург в качестве эскорта, нанятый немецким галеристом снимать встречи немца с петербургскими фотографами. Это, конечно, не от хорошей жизни.
Ты много общался со своими западными коллегами. Я знаю и знал некоторых, и у меня сложилось впечатление, что при всей своей известности и востребованности, они к старости не стали очень-то богатыми людьми. Хорошо, достойно обеспеченными – да, но какого-то серьёзного капитала профессией не выработали. Теперь ты – классик. Как складывается твоя «заслуженная старость»?
– Саша, ты прекрасно понимаешь, что настоящий художник вытворяется не за мзду – он не может и не хочет иначе. Он счастлив сам в себе, ты это хорошо знаешь, а если ещё и снаружи у него все в трюфелях – так это вощееее. Я искренне завидую Игнатовичу. Он оборудовал лабораторию в подвале и делал, а я – никак и ничего в большом доме. Выходит, он богаче! Ему хоть в жилконторе копеечку давали, а мне в МГУ за трёхчасовой мастер-клас с приездом и уездом – ни грошика. Мне не трудно, даже интересно, но… – вот так. С великим Тарасевичем я, щенок, лаялся на страницах журнала «Журналист» о методах работы репортёра. Лишь с годами, я убедился в правоте Всеволода Сергеевича. У него был жёсткий характер и твёрдые убеждения, использовать себя как эскорт он никогда бы не позволил. Значит, ему эта поездка была нужна и интересна, может быть, ради встречи с тобой? Посмотри в зеркало и улыбнись. Что касается моей, несомненно заслуженной старости. Старость и болезни, к великому моему удивлению и сожалению, нагрянули. Мне их приходится складывать, особенно когда хочу сделать что-нибудь, как раньше, быстро и легко. Не получается… Знаю, что опасно, но всё равно веду себя и живу, как упрямый осёл – не останавливаясь… Хочу больше, чем могу. Видимо, не заслужил баланса. Вот это и называется «заслуженная старость»?
Конечно, греет наличие квартир в Москве и одной на болгарском пляже; горд тем, что построил двум дочерям по хорошему дому совсем рядышком с Москвой, и себя с женой Надей рядом расположил; у всех весьма приличные авто, любимая внучка Ника в нормальном ВУЗЕ учится, классный внучок Саня здоров и характерен. Правда деньги кончились совсем, так и зачем они нужны теперь, когда ничего нельзя по состоянию на сегодняшний день. О чём мечтать пенсионеру? Только о смене власти …
– За свою жизнь ты сделал и опубликовал тысячи снимков, и все они – безусловно высокого профессионального уровня, но всё же, какими своими фотографиями ты гордишься особо? Я не про те, когда ты оказался в нужное время в нужном месте, а о тех, что ты снял так, как никто не снял. Т.е. когда коллеги могут сказать – это почерк Гаврилова, снято по-гавриловски.
– Это, безусловно, репортаж из колонии для несовершеннолетних под названием «Расплата» – самая титулованная моя съёмка – и медали, и призы, и премии. Конечно, «Самоубийцы» – мини история о наркомании – четыре (иногда три) кадра, отобранные из примерно тысячи снятых. Обе эти работы были напечатаны в «Огоньке» и стали первыми публикациями в центральной советской прессе на ранее запретные темы. Горжусь съёмкой землетрясения в Армении, особенно тем резонансом, который за ней последовал. Нравится Ленин в луже на Красной площади, хотя бы тем, что я смог на высоком профессиональном, журналистском и художественном уровне выполнить срочное задание журнала «TIME», на которое у меня был один вечер. Съёмки искалеченных никому не нужными войнами солдатиков в центре реабилитации и в больничке для потерявших память дались мне очень трудно, но интересно, и получились, на мой взгляд, очень достойно. Репортаж из детского дома на западе Украины. Из более-менее свеженького, я доволен съёмкой на Тибете и на Сицилии. Что-то много набралось, а успел перечислить далеко не все…
– Как тебе работалось в корреспондентском пуле, когда рядом с тобой десятки коллег, и каждый хочет выбрать лучшее место съёмки и поймать лучший кадр?
– Кстати, оказавшись в нужном месте и в нужное время, тоже можно проявить индивидуальность. Так случилось, когда я пошёл снимать освобождение Руцкого из Матросской тишины. Его долго не выпускали, хотя все знали, что должны вот-вот освободить. Поэтому все новостные фотографы Москвы, приезжие, наши и иностранцы, продвинутые фотолюбители вот уже трое суток денно и нощно стояли сплочённой толпой у кованых, прозрачных ворот тюрьмы и с надеждой глазели на дверь, из которой должен был появиться объект. Мне позвонили и сказали, что это личное задание главного редактора, что он очень просит и очень надеется. А я очень не хотел, но пошел, тем более, мне намекнули, что сегодня в районе 16-ти часов всё точно случится и много времени съёмка у меня не займёт. Оставив машину метров за пятьсот от тюрьмы, я шёл и придумывал кадр. Мне, почему-то, захотелось снять генерала с большими чёрными тенями, которые он отбрасывает, с длинными и противными. Солнце было уже низко – то, что надо! Более того, от двери к воротам, под фотообстрелом путчист должен был пройти как бы по овражку, по коридорчику с каменными стенками, на которые неизбежно должны были упасть мои долгожданные тени. Я залез на бугорочек над коридором. Меня приглашали в толпу, обещая разместить в первом ряду – уважуха! Ждать пришлось примерно двадцать минут. Дверь распахнулась, и сиделец в сопровождении немногочисленной свиты зашагал к воротам, на волю. У меня с собой была маленькая лейка с 35-ым. Я снял крышку, поймал в кадр группу товарищей и… Проходя прямо подо мной, генерал на чём-то поскользнулся, накренился на правый бок, тени изогнулись… Я нажал. Три или четыре раза. На глазах у всех коллег я достаточно театрально закрыл крышку и спустился с бугорка.
«Ну, Гаврилов, опять всех нас обыграл», – слышал я за спиной. А всего-то нужно было пять минут подумать! Может быть, это по-гавриловски? Спроси у коллег – может они что скажут.
– Какое из твоих заданий было самым трудным физически? Какая съёмка была самой трудной психологически?
– Трудней всего было в Ленинакане, пережившим катастрофическое землетрясение. Я прилетел туда на военном самолёте первым из репортёров и то, что я увидел, потрясло меня. Всюду руины, пепел, и какие-то серые фигуры людей, которые бесцельно бродят среди обломков. Они даже не плакали, не кричали, они просто стонали и бродили, бродили, не имея возможности нигде ни прислониться, ни укрыться. В первый день я просто не мог снимать. Не помню даже, где я переночевал. А на второй день все выжившие вышли из оцепенения и в поиске уцелевших начали разбирать завалы. И я стал разбирать вместе со всеми. Кто-то мне сказал: «У тебя фотоаппарат, ты должен снимать». Вот тогда только я начал снимать. Сказать, что это было тяжело – ничего не сказать. Нет слов передать то, что было перед глазами, и мои фотографии говорят больше, чем любые слова.
– Как повлияло (если повлияло) на твою деятельность введение цифровых технологий? Что-то изменилось?
– Конечно, стало проще снимать, качество повысилось, вплоть до того, что о нём можно не думать – камера всё сделает сама. Это отчасти привело к одинаковости результатов съёмки у разных фотографов, а это ужасно. Вот маленький пример – на очень серьёзном боксёрском поединке Саша Земляниченко по рации велит всем своим фотографам, снимающим с разных точек, установить на своих камерах одну для всех цветовую температуру. Я прекрасно понимаю для чего это нужно, и что кадры у всех будут разные, но всё же в одном неразличимо одинаковые. Для ремесла – отлично, для творчества –…? Я не сторонник разглядывания пикселей или структуры зерна, я работаю для прессы, а в печати всё будет смотреться одинаково, но… Загадка скрытого фотографического изображения перестала быть, нет счастья ожидания, непредсказуемость – она необходима в творчестве. И почти совсем негде понюхать, как пахнет гидрохинон или гипосульфит.
– Я видел много твоих снимков и до того, как мы познакомились, и после. Но вот когда я смотрел их собранными, так сказать, на одной флэшке, в одночасье, для меня неожиданностью стали не твои прославленные репортажи, а полные любви, нежности и удивительно точные видовые и пейзажные снимки, которые ты сделал в своих странствиях. Ваш брат репортёр всегда, мягко говоря, свысока смотрел на подобные фотографии как фотолюбителей, так и тех, что называют себя фотохудожниками. И вот, поди ж ты! Ты, суперрепортёр, и с такой тонко чувствующей душой. Что это? Заказ? Невозможность пройти мимо прекрасного, не утащив его с собой? Что-то иное?
– Ну, что тебе сказать про взгляд сверху вниз – было такое, по недомыслию скорее, и ещё как форма самозащиты, особенно у тех, кто снимал кое-как. Для меня, кстати, информативность фотографии, как правило, была менее важна, нежели её эстетика. Именно поэтому я два раза очень жёстко проредил свой архив, уничтожив те фотографии, которые не удовлетворяли меня с точки зрения формы прежде всего. Теперь понимаю, что напрасно, информация тоже вещь важная, но, что было, то было. Так что на вас, фотохудожников, я скорее смотрю снизу вверх. А пейзажи и всякую прочую красоту, и формальности, я снимал всегда, просто не показывал, полагая, что мои репортёрские работы сильнее и важнее. Я рассуждал следующим образом: если кто-то снимает что-то лучше меня, то зачем я буду позориться и показывать, что я – неумека, вот сделаю лучше, хотя бы на свой взгляд, тогда и покажу. С годами стал сентиментальнее – вот и решился. В самом деле, есть весьма приличные, за которые не стыдно. Сейчас со мной другая проблема: часто вижу что-то очень красивое, а не снимаю, боюсь испортить. Может, пройдёт с годами?
– Следишь ли ты за творчеством своих коллег? Кого из них можешь особо отметить и за что?
– Специально я этим не занимаюсь, но если само идёт в руки, то да, радуюсь или огорчаюсь. С огромным удовольствием посмотрел выставку Эмиля Гатауллина про Колыму, книгу Лёши Мякишева про Вятку, макет книги Володи Вяткина – слишком много, но гениально, всегда радует Паша Кривцов своими книгами. Много хорошего можно увидеть в сети, но, к сожалению, гадости там больше. Кстати, и ты сам это знаешь – довольно интересные работы попадаются на фестивале в Угличе. Убери оттуда некоторых искусствоведов, может, ещё чаще будут попадаться. Так что живёт фотография!
– Ты всё ещё считаешь себя в профессии, на коне, или можно сказать, что ты бывший?
– Вот слово «бывший» мне совсем не нравится, его лучше после смерти употреблять. То, что в профессии – это да, вот и в данный момент о профессии пишу. Думаю, о фотографии, кое-какие лекции читаю. Собираюсь начать учиться фотографировать, денег всё не соберу на новую камеру, а начинать можно только с новой. Так что, конечно, на коне, но уже не как всадник в бою, а как памятник в музее.
Беседу записала Ирина Гундарева.
