Однажды прошлой весной Дэвид Лисон сидел за компьютером в своём доме в Далласе, просматривая интернет-страницы. Открыв TheDigitalJournalist, сетевой журнал, с которым сотрудничал в прошлом, он просмотрел видео-интервью с Дэвидом Дугласом Данканом. Когда патриарх американской фотожурналистики стал описывать свои впечатления от съёмки похорон морского пехотинца, которую он сделал пятьдесят лет назад, Лисон заплакал.
То, что случилось с Дэвидом Лисоном в этот день, называется нервным срывом на почве пост-травматического стрессового синдрома (PTSD). Он получил его, вернувшись из Ирака, куда ездил в 2003 году снимать для родной газеты Dallas Morning News. Вместе с Третьей пехотной дивизией он пересёк пустыню и вошёл в Багдад, фотографируя американских солдат в центре сражений. Эта работа принесла ему Пулитцеровскую премию в следующем, 2004 году.
Правда, признание обошлось большой ценой. По данным The New England Journal of Medicine, больше 16-ти процентов солдат, воевавших в Ираке, страдают PTSD. Однако никто не взялся изучить таким образом контингент журналистов, освещавших иракскую кампанию. Не так давно Дэвид Лисон решил рассказать о своём опыте Дирку Халстиду, редактору журнала American Photo и издателю интернет-журнала The Digital Journalist. org.
Дирк Халстид: Расскажи о своём первом опыте освещения военного конфликта.
Дэвид Лисон: Когда я начинал работать в подобных ситуациях, я был очень молод. Мне было 25 или 26. Моей первой такой командировкой была поездка в Никарагуа, я должен был рассказать о формировании Контрас Бойцы Свободы (Contras The Freedom fighters), созванном по решению президента Рейгана. Эти ребята базировались в Гондурасе и готовились начать регулярные рейды в Никарагуа. Так что я отправился в Гондурас и просидел там около трёх недель, дожидаясь возможности встретиться с Контрас и уйти с ними в Никарагуа. Как раз тогда я познакомился с Джимом Нахтвеем. Я постучал в его дверь и сказал: «Привет, я Дэвид Лисон из Тайм Пикаян Стэйтс Айтем из Нового Орлеана. А ты Джим Нахтвей. Мы будем снимать одну и ту же историю.» Мне смешно вспоминать этот разговор, потому что он ответил: «Какую такую историю?!» На самом деле, это должно было быть секретом, что кто-то из фотографов собирается иди с Контрас, и никто не говорил ни слова об этом.
Какие чувства вызывала у тебя твоя работа тогда?
Я очень нервничал. Я считал, что должен был быть готов умереть. Сейчас всё наоборот, я всё время говорю себе: «Нет, ты должен вернуться домой.» Но тогда я ничего не понимал, всё время закалял себя словами: «Ты не вернёшься, ты погибнешь. Это нормально, это часть твоей работы. Если ты не готов, зачем ты сюда приехал, парень?» Несмотря на это, у меня было с собой довольно много вещей, необходимых для выживания. Я научился этому у Джона Хогленда, он был в числе моих первых учителей. Он погиб в 1986м в Сушитото, в Эль-Сальвадоре, под перекрёстным огнём. В общем, я был готов ко всему. Но я выбросил половину этого снаряжения после первого подъёма в горы, а к концу всей этой истории с Контрас у меня уже почти ничего не осталось.
У тебя были цели в те времена?
Нет, я просто выполнял свою работу. Я был известен как фотограф, который возьмётся за любое задание. Наверное, это действительно было так. Почему — этот вопрос я задавал себе всю жизнь, и я до сих пор не знаю точный ответ на него. Я могу сказать так: «Хорошо, я делаю это потому, что есть история, которую нужно рассказать. И это важная история. И у тебя есть возможность поменять чьи-то судьбы». Когда я был на вершине своей карьеры, я по-настоящему верил в то, что фотографии могут остановить войну. И я стремился их найти, снять такие фотографии. Я думал: «Если такая фотография может остановить войну, то какова же её цена? Моя жизнь — её цена. Чья угодно жизнь». До сих пор я спрашиваю других фотографов, смогли бы они отдать свою жизнь за такую фотографию? Но как её найти? У меня не получилось. Может быть, именно это меня так мучит.
Что было после Никарагуа?
После войны в Никарагуа я несколько раз освещал выборы в Эль-Сальвадоре. Когда я приехал туда впервые, я был уверен, что, скорее всего, погибну. Сегодня мне кажется, это было так по-детски. Я ненавижу себя таким, каким я был тогда, но того времени не вернёшь. Мне сложно объяснить, что это такое — уезжать из дома и думать: «Я не вернусь. Если я буду делать свою работу так, как надо, мне не выжить». Но если учесть, что ты едешь в поисках фотографий, которые смогут остановить войну, и, следовательно, стоят твоей жизни, то мои слова уже не кажутся такими сумасшедшими. Например, вы бы пожертвовали своей жизнью, если бы могли спасти автобус студентов, который падает с моста? Или ради десяти жизней? А ради одной? Так я относился к своей работе. Это вера. Это амбиции. Найти что-то такое, что сможет остановить весь этот ужас, чтобы сказать: «Всё». Может быть, это слишком гордо — думать, что ты именно тот, кому это удастся. Но, с другой стороны, кому, если не мне? И почему бы не мне?
Как это отношение повлияло на твою работу?
Я отдавал работе всего себя и рисковал. И потому у меня было полно проблем. Я даже попал в плен к повстанцам в Эль-Сальвадоре в 1984м. Когда моих родителей оповестили о том, что я пропал, они были у бабушки в Гейтсвилле, в трёх часах от моего дома в Далласе. Мой отец выехал домой сразу, как только узнал о случившемся. На полпути его догнал военный патруль, потому что они нашли меня и я был цел. Я часто представляю эту сцену, как мой отец вышел из машины, а моя мать с недоумением, почему их остановили, смотрела в зеркало заднего вида и видела, как отец упал на колени и заплакал, узнав, что его сын в безопасности. Знаешь, мне придётся прожить с этим всю мою жизнь. Когда я еду куда-нибудь, где опасно, мои родственники тоже рискуют.
Когда ты попал в плен, ты предполагал, что останешься в живых?
Нет, я думал, что меня убьют. Особенно когда они поставили нас к стенке — меня и фотографа из Вашингтон Таймс, Дану Смит. Мы работали вместе в то время. Я не знаю, почему люди идут на такую работу. Я не думаю, что кто-то делает это ради денег. Я надеюсь, что никто не делает это ради денег.
Сколько раз тебе приходилось работать на войне?
Десять или одиннадцать раз. Всё зависит от того, говоришь ли ты только об официально объявленных войнах. Однажды я снимал историю о повстанцах в Перу и они тоже взяли меня в заложники. Там не было войны, но это, возможно, было самым опасным из того, что мне пришлось выполнить.
Расскажи, какие риски тебе приходилось предпринимать, когда ты работал на военных конфликтах?
Не так давно я сказал одному человеку: «Если бы я сказал тебе, что эти двадцать ярдов между нами напичканы противопехотными минами, и ты бы мне поверил, решился бы ты пересечь это пространство?» Все военные фотографы когда-то были в такой ситуации. Правда ли там мины? Правда ли там снайперы? Правда ли там зона миномётного обстрела? Однажды в Эль-Сальвадоре, когда я ехал в город Тенанчинго, меня остановил солдат армии Сальвадора и сказал: «Дорога заминирована». Но я всё равно пошёл дальше. Я потратил 2 с половиной часа на 1.7 километра пути, потому что я останавливался перед каждой неровностью на дороге, чтобы её исследовать. Впрочем, я не погиб, но не всем так везло, например, мой коллега Ричард Кросс погиб в такой же ситуации.
Ты, кажется, уже был женат к тому времени?
Верно.
Как твоя работа повлияла на ваши отношения?
Ну, я многие годы отрицал то, что моя работа должна на что-то влиять. Я понимал, что она влияет на меня лично, потому что я был свидетелем разных ужасов, видел вещи, которые никому бы не пожелал видеть, но я не думал, что она влияет на мою жизнь в целом. Потому что я, знаешь ли, сильный парень и могу всё выдержать. Ведь это часть выживания. Ты должен пройти через различные испытания, чтобы победить. Однако после развода, после 19-ти лет брака, я потерял всякую способность размышлять о вещах, с которыми меня сталкивала моя работа. Это смешно, но у меня был период, когда я был совершенно неспособен говорить о моём прошлом открыто. Я даже начинал заикаться. Было чертовски тяжело. Ты же знаешь. Все фотожурналисты знают. Поехать — это самое простое. Трудно возвращаться. Ты возвращаешься, и ты снова отец, снова муж. Ты снова должен оплачивать коммунальные счета, косить лужайку, любить жену, угождать своему боссу. И ни дня для акклиматизации. Нет времени сидеть и думать: «Что со мной происходит?» Я старался как мог. Мне хотелось приподнять крышку унитаза, смыть всё, что я помнил, и быстро закрыть его. Лучшим, что я мог сделать, было просто не говорить об этом. Я не хочу говорить о моём прошлом. И — никто не хочет слышать о нём.
Представь: ты на вечеринке с друзьями, ты ужинаешь и общаешься, и вдруг что-то напоминает тебе о том, что произошло с тобой месяц назад. Кто захочет об этом слышать? Однажды, через неделю после того, как я вернулся из Эль-Сальвадора, меня послали снимать праздничное мероприятие в Плано, штат Техас. И вот я на этом событии. В какой-то момент я посмотрел на часы и обнаружил, что на них ровно три. Это было то же самое время, когда я ровно неделю назад фотографировал убитых повстанцев, совсем мальчишек. Одному из них было не больше десяти. И вот всего через неделю я снова наблюдаю за детьми. Я повернулся к леди, стоявшей за мной, и сказал: «Вот это да, неделю назад в тоже самое время я смотрел на мертвых повстанцев в Эль-Сальвадоре, они были совсем дети». Эта дама отшатнулась от меня и отошла шагов на 10.
Когда военные возвращаются с войны, они остаются в окружении коллег, среди тех, кто прекрасно понимает, сквозь что они прошли. Они могут рассказывать о том, что они думают по этому поводу, они могут излить свою боль. У журналистов всё по-другому, потому что им нельзя явиться на вечеринку и начать говорить об этом.
Вот что значит работать военным журналистом, особенно для ежедневной газеты. Ты едешь и снимаешь все эти ужасы. И возвращаешься, чтобы пойти на детский праздник. И ты должен переключиться на ту жизнь, которая была у тебя до командировки. И это совсем не просто. В общем, я развёлся. После 19ти лет брака. Я не могу совмещать эти вещи. У меня было много ошибок, я много раз делал неверный выбор. Но я решил по-настоящему обдумать то, что со мной приключалось. Потому что я стал другой, не такой каким я был, когда женился. Я ничего не понимал. У меня не было этой тяжести в душе. Вот так. Увидеть человека, которого раздавил танк, уже достаточно, чтобы твое «Я» трансформировалось. Когда я приехал из Эль-Сальвадора, мне, наверное, нужно было проплакать неделю.
Перенесемся в 2003. Что это значило для тебя — поехать в Ирак?
У меня не было ни капли желания это делать. Но я рад, что поехал, и не только потому, что получил Пулитцеровскую премию. Это большая честь, но больше всего я рад тому, каких людей я там встретил и какой получил опыт. И ты знаешь — я отправился туда с задачей вернуться несмотря ни на что. Я люблю мой дом. Мне не хотелось его покидать. Я был счастливым человеком. Перед поездкой в Ирак я три года работал над тем, чтобы привести свою жизнь в порядок. Последняя командировка, в которую я ездил, была посвящена конфликту на юге Судана. Это было настолько же жутко, как всё то, что мне довелось видеть на других войнах. Мне очень не хотелось ещё куда-либо ехать. Я думал поставить точку. У меня была новая жизнь, я не хотел снова вскакивать по ночам из-за кошмарных снов. Мне хотелось быть обыкновенным парнем. Таким, какой я есть. Когда после терактов 11 сентября газета попросила меня отправиться в Афганистан, я был готов поехать, как и всегда. Моя виза была готова. Но за пару дней до отъезда я позвонил и сказал: «Я не могу. Не хочу». Так что они отправили кого-то другого. Но я не подозревал, что буду так сильно переживать за парня, который туда поехал. Что, если он погибнет? Это произошло бы из-за меня: потому что я не поехал. У меня есть опыт и навыки. Я знаю, чего ожидать от людей и как трактовать ситуации на войне. Но я не смог поехать, я отступил. И когда в 2003 году они позвонили и сказали: «Мы хотели бы, чтобы ты поехали в Ирак», я решил попросить неделю, чтобы подумать. Я поговорил с женой и детьми, я позвонил сестре и друзьям. Удивительно, но все сказали, что я должен ехать. Они видели, как я рос, они понимали, что у меня достаточно опыта, чтобы сделать эту работу. Я тоже хорошо это понимал. Однажды я слышал, как Джей Дикман из Даллас Таймс Геральд, который получил Пулитцеровсвкую премию за работу в Эль-Сальвадоре, сказал, что каждая капля его опыта, каждый его навык пригодились ему там. Я мог бы сказать то же самое о моей поездке в Ирак. Я всегда стремился снять историю, где я бы не сделал ни одной ошибки, не упустил ничего. И несмотря на то, что в Ираке я был предельно близок к этому идеалу, мне очень тяжело вспоминать эту поездку, потому что я позволил случиться непоправимому.
Что же произошло?
Я допустил гибель американского солдата. Бой продолжался весь день, это было, наверное, самое интенсивное сражение, которое я когда-либо видел. Я ещё никогда не видел, чтобы столько орудий грохотало и взрывалось одновременно, чтобы столько пуль и снарядов летело в обе стороны. Семеро солдат было вокруг меня были ранены, двое позже скончались. Это очень тяжело осознавать, ведь когда ты был там рядом с ними, испытывал то же, что и они, ты ощущаешь их боль как свою. Я работал стоя, когда можно было лежать, мне казалось, что стыдно было бы прятаться, когда остальные должны идти вперёд. В моей жизни не больше ценности, чем в их жизнях. И когда у тебя на глазах умирает 19-ти летний парень, как же относиться к себе после этого? «Господи, возьми меня, — думал я. — Мне 46! Я уже прожил жизнь, я столько испытал!» Мне очень тяжело это вспоминать. Я встречался с его родителями, я приехал и забыл всё, что хотел сказать. Они смотрели, как другие солдаты возвращаются домой, и знали, что их сын не приедет.
За эту историю ты получил армейскую награду — знамя подразделения, в котором ты работал.
Это высочайшая честь, которой меня удостаивали в моей жизни. Пулитцеровская премия меркнет в сравнении с этим. Я рад, конечно, что получил Пулитцера, это был четвёртый раз, когда я попал в финал конкурса, и это многое для меня решило. Но со знаменем подразделения этот приз не сравнить. Это был первый раз в истории американской армии, когда знамя вручили не военному. Обычно его дают офицерам командования по завершении военных действий.
Так что же с тобой случилось, когда ты смотрел интервью с Дэвидом Дугласом Данканом?
Ну, за многие годы всё то, что мне довелось пережить, порядком меня подточило. И сейчас я начинаю это ощущать. И я думаю, совсем неплохо — знать, что эти вещи на тебе сказались. Но я вовсе не развалина. У меня есть механизм, который помогает мне справляться. Вера в Бога мне помогает. Кроме того, я избегаю говорить о том, что мне довелось видеть, и я стараюсь не слушать, как другие рассказывают о своих приключениях. Но интервью с Данканом я решил посмотреть — я до глубины души восхищаюсь этим человеком. Меня поразило то, что предыдущее поколение фотографов испытывало ту же самую боль. Иногда воспоминания овладевают мною, они становятся слишком тяжёлыми. Так вот когда я смотрел этот ролик, было как раз так. Но я не знал, что моя жена наблюдает за мной. Она зашла в комнату и спросила, то со мной. И самое отвратительное, что мне это не понравилось. Как будто мне нельзя показывать свою уязвимость.
Что бы ты посоветовал тем, кто собирается посвятить себя военной фотожурналистике?
Сперва я бы посоветовал укреплять чувство цели. У меня довольно рано сложилось чувство цели — я стремился к фотографиям, которые могли бы повлиять на ситуацию. Если ты хорошо ощущаешь, кто ты такой и куда ты идёшь, ничто не сможет тебя остановить. И ещё. Это не самая популярная вещь — меня многие осудят, но я уверен, что есть фотографии, которые заслуживают того, чтобы за них погибнуть. Это не значит, что нужно сломя голову броситься туда, где стреляют. Всё же кто-то должен вернуться и показать, что там происходило. Ты должен найти эту самую границу между смелостью и глупостью.
Давай-ка конкретнее.
Я говорю молодым фотографам: приехал — уехал. Знай, что ты должен снять. Приехал — сделай дело. Не крутись там, на зависай в этих нехороших местах. И не позволяй толпе собираться вокруг тебя. Я однажды допустил такую ошибку. И я чуть было не поплатился. В Южной Африке в 1985м я работал на демонстрации — там было 100 — 150 человек с ножами и покрышками, которые они собирались одеть на головы своим пленным и поджечь. Я залез на крышу машины, которую я взял в аренду, это было сплошной бравадой, я был очень самоуверенным. Но я не был достаточно внимателен. И у меня не было ни кого, кто следил бы за ситуацией позади меня — журналиста или другого фотографа. Так что я не заметил, как сзади подошла другая свора. Они стали хватать меня за ноги, чтобы сбросит с крыши. Я кое-как ввалился в кабину, а они стали душить меня и вырывать у меня камеры. Мне удалось вырваться, но с трудом. Скорее всего, иначе мне был бы конец.
В такой ситуации опасность может возникнуть в любой момент.
Притом камера не сгодится в качестве брони. Она не остановит пулю, когда ты поднял её к лицу. Но в то же время камера — это щит в моральном аспекте. Во время одной из таких демонстраций я опустил камеру на живот, так что я мог просто наблюдать за тем, что происходит. Тогда я подумал: «Не может быть. Так не бывает. Какого чёрта я тут делаю?» Но, знаешь, я поднял камеру, и снова осознал свою миссию. Один из самых жутких моментов, которые я испытал в Ираке, состоял вовсе не в том, что я оказался на волоске от смерти. Однако я в сантиметре от того, чтобы провалить свою задачу. Это случилось во время артиллерийской атаки — я запрыгнул в кузов бронемашины прямо перед тем, как начался обстрел. Я еле успел. И знаешь, в чём был весь ужас этой ситуации? Все фотожурналисты, — нет, я лучше скажу — большинство из нас видят эти кошмарные сны, когда что-то большое вот-вот случится, а мы не можем найти наши камеры. Я лежал в кузове, обхватив голову руками, потому что я даже каску не успел одеть — так внезапно всё началось, и бормотал: «О, Господи, быстрей бы это закончилось.» И через некоторое время я стал слышать крики о помощи, и кто-то спрашивал, все ли тут в порядке.. Всё было покрыто песком. И вот конфуз — я потянулся за камерами, но их на мне не было. Я был в ужасе. Я громко выругался. Потом я думал: «Почему это оказалось важнее, чем факт, что я мог запросто погибнуть под обстрелом?» Потому что единственная причина, почему я оказался в таком месте — необходимость делать фотографии, необходимость зафиксировать эту войну для истории. После этого я был очень внимателен в отношении своих фотоаппаратов.
©Дирк Халстид
Редактор и издатель The Digital Journalist
Оригинал статьи: http://www. digitaljournalist. org/issue0503/halstead_leeson. html
