Где-то в тайниках моей памяти, я всегда знал, что сделал какие-то фотографии в 1960-х. Сначала, я не мог точно определить год, но было ясно, что мы очень молоды, это время, когда «Битлз» были только на взлёте. Я никогда не пытался сознательно и целенаправленно искать эту коллекцию, но было чувство, что придёт время и она всплывёт. Часто бывает так, что в дело вмешивается большой процент интуиции. И, пока мы готовили выставку фотографий моей жены Линды в 2020 году, я узнал, что мои фото находятся в сохранности, в моём архиве. Когда я увидел их в первый раз, я просто получил удовольствие от того, что плёнки и контрольки сохранились через столько десятилетий, и наконец, нашлись.
Каждый, кому доводилось найти личную реликвию или семейную драгоценность, просто переполняется воспоминаниями и чувствами, которые затем вызывают ассоциации, похороненные во мгле времени. Именно так было, когда я увидел эти фото, все сделанные за короткий трёхмесячный отрезок времени, с кульминацией в феврале 1964 года. Это была чудесная сенсация, поскольку они перенесли меня назад, в те дни. Это были мои собственные впечатления от наших первых по-настоящему больших гастролей, такой фотографический бортжурнал «Битлз» в шести городах. Путешествие началось в Ливерпуле и Лондоне, затем продолжилось в Париже (где Джон и я были просто автостопом двумя годами раньше), и затем, что мы восприняли как большое время, наш первый визит в Америку в качестве группы, – Нью-Йорк, Вашингтон и Майами, – в страну, в которой, по крайней мере в нашем представлении, рождалось будущее музыки.
Это был период – как его ещё назвать? – пандемониума. Мы, четверо ребят из Ливерпуля, не могли тогда осознать последствия того, что мы делали. К концу февраля 1964 года, после нашего визита в Америку и трёх появлений на шоу Эда Салливана, мы, в конце концов, должны были признать, что мы не выдохнемся за недолгое время, как множество других групп – участь, которой мы поначалу опасались. Мы оказались в авангарде чего-то более важного, революции в культуре.
Правда в том, что я всегда интересовался фотографией, с самой юности, когда в нашей семье была маленькая камера-«коробочка» в 1950-х. Мне нравился весь процесс – как плёнка Кодак заправляется в Брауни-камеру. Я попросил брата Майкла снять меня у выхода из лавочки хот догов, – Американский экспорт в страну, которая не знала их до этого. И с этих ранних лет, мы фотографировали друг друга. Это было хобби не только семьи МакКартни. Все наши знакомые всегда брали с собой камеры на выходные и каникулы, и показывали потом: «Вот мы на каникулах в Блэкпуле», или «Вот я с тётей Дилис и дядей Гарри», как делали и мы, отправляясь на каникулы в лагерь Бутлин.
Оглядываясь сейчас на эти фотографии, я чувствую ещё больше уважения к фотографам, снимавшим «Битлз» тогда. Им надо было выстроить кадр, прикинуть освещение и тогда уже действовать, – безумие, окружавшее нас, делало их работу гораздо более трудной. С тех пор, как нас окружили журналисты, я часто фотографировал их – не столько из мести, сколько потому, что они были интересной группой людей. Я часто спрашивал у них, «какой свет правильный», потому что они знали это, как профессионалы. Несмотря на простоту камеры, процесс, по крайней мере, для меня, был неким вызовом, потому что в каждой кассете только 24 или 36 кадров, и повторить ничего нельзя. Это такой контраст по сравнению с сегодняшней съёмкой телефоном. Тогда лениться было нельзя. Надо было снять правильную картинку, прежде всего скадрировать её верно, не имея в голове надежды на то, что доделаешь что-то потом. Когда я наблюдал за работой Линды, я видел, что она в этом отношении принадлежит к «старой школе». У неё хватало дисциплины и терпения, чтобы найти фотографию и сделать её. Она понимала, что есть только одна попытка, и надо сделать всё правильно.
Вокруг происходила такая дичь, что я не буду обманывать, будто фотография была у меня на первом плане во время тура. Хотя мы, конечно, хотели перейти из «маленьких» групп в «большие», и думали о международном признании, отправляясь во Францию и США, никто не мог предсказать то, что я описываю как «попадание в Глаза Бури». Сначала у меня был соблазн назвать это «глаз бури», потому что «Битлз» всегда находились в центре шторма, который создавали сами. Но потом, когда я посмотрел на эти фотографии, я понял, что нужно именно множественное число, «Глаза Бури», из-за всех фото, сделанных другими, глаз поклонников, которые благодарят нас, секьюрити, которые охраняют нас. Кто на кого смотрит? Камера как будто всё время движется. Пока я фотографирую их, пресса снимает нас, и тысячи и тысячи людей снаружи хотят запечатлеть эту бурю.
Президент Кеннеди был убит чуть более, чем за два месяца до нашего приезда в Соединённые Штаты, и его убийство срикошетило по всему миру, так что мы ожидали, что атмосфера может всё ещё быть подавленной. Но через минуту после посадки в аэропорту в Нью-Йорке, мы уже точно знали, что нам не предстояло какое-нибудь «похоронное» время. Это было в пятницу, в начале февраля, и как только мы приземлились, сразу появилось чувство, что на нас сосредоточены тысячи, – а позднее, после показов по телевидению и шоу Эда Салливана, – миллионы глаз, что создавало незабываемую картину.
Сцена в аэропорту в феврале – это был просто бедлам, массовая истерия. Ни в Ливерпуле и Лондоне, ни в Париже не было ничего даже близко сравнимого. Но аэропорт, лишь недавно переименованный из Айдлуайлд в Кеннеди, был лишь началом, потому что караваны народа заполняли улицы и магистрали, чтобы только бросить на нас взгляд, когда наш автомобиль полз в Манхэттен. Журналисты и фотографы ехали за нами на машинах и микроавтобусах, доброжелатели толпились по обеим сторонам дороги, словно мы какие-то спортсмены-победители, празднующие круг почета.
Когда наша группа направилась в округ Колумбия, а затем в Майами, мою камеру привлекла эта новая вселенная – обычные американцы. Это человек с лопатой перед грузовым вагоном из Пенсильвании в Вашингтоне, округ Колумбия, стоящий и завороженно наблюдающий, или четыре авиамеханика в белом в аэропорту Майами. Это мои люди. Я из этой среды. Я вырос в Ливерпуле, в рабочей семье, так что я никогда не отделял себя от них. Я хотел быть среди них. Мои родственники – как раз вот такие люди. Вы найдёте их – водителя автобуса, почтальона, молочника, – не только в моих песнях, но и на многих из этих фотографий.
То, что Америка остается страной противоречий, стало очевидным во время этапа тура в Майами, со всеми этими красками, пришедшими на смену монотонной серости Нью-Йорка и Вашингтона, где территория Белого дома и здания Капитолия были погребены под слякотным снегом. Мне ещё только предстояло зарядить цветную плёнку, но вы можете чувствовать сильное волнение с того момента, как мы приземлились в аэропорту Майами, забитом всевозможными доброжелателями под самую крышу. А дальше начинается настоящий взрыв цвета, когда мы смогли немного расслабиться и поиграть в зелёно-голубых волнах Атлантического океана, несмотря на то, что впереди у нас было ещё одно появление на телевидении в шоу Эда Салливана. Одна из моих любимых фотографий в подборке изображает Джорджа Харрисона, с глазами, скрытыми за тёмными очками. Он берёт стакан с выпивкой, – вероятно, скотч с колой, – из руки девушки, и хотя мы не видим её лица, в глаза бросается ослепительно желтый купальный костюм. Композиция была обдуманной, и я рад, что не сдвинулся в сторону, а оставил Джорджа в центре изображения. Оглядываясь сейчас назад на эти картинки из хорошей жизни, я совершенно не удивлён, что цветная фотография началась именно с приезда в Майами, потому что мы внезапно оказались в настоящей Стране Чудес.
Хотя в это время у нас не было перспективы, но мы, как и весь мир, переживали сексуальное пробуждение. Наши родители опасались венерических заболеваний и всего подобного, но к середине 60-х, мы осознали, что получили свободу, которой никогда не было у их поколения. Путешествия – это тоже была такая вещь, которой никогда не было у них. Также им всегда не хватало денег; надо понимать, как сложна была жизнь во время войны и сразу после неё. Вы можете удивиться, но я был первым среди близких родственников, кто обзавёлся машиной. Автомобилей у людей просто не было; они зависели от общественного транспорта, как и все мы в Ливерпуле. Только позже я понял, что мы были на переднем крае новых перемен, этот резкий сдвиг в молодости, который, если оглянуться назад, кажется, выкристаллизовался в 1964 году.
Заново открывая фотографии, которые я сделал, когда мне было около 20 лет, я неизбежно вынужден задавать себе гораздо более серьёзные вопросы. Думается, каждый, если будет смотреть на свои фотографии, сделанные, когда он был моложе, – а в моём случае, МНОГО моложе, – испытает наплыв чувств. Самый простой уровень при этом – «Парень, я ведь был симпатичным, правда?», но все мы хорошо выглядим, когда мы молоды, и я горжусь тем, что прошел через это и теперь имею честь пережить так много из тех моментов. Я понимаю, что многие люди чувствуют себя грустно, листая старый семейный альбом. Но у меня нет этого чувства потери, даже несмотря на то, что довольно много людей, изображенных здесь, умерли.
Это не столько чувство потери, сколько память о радости. Когда я оглядываюсь и думаю, мне хочется сказать «Вау!» – мы сделали всё это, и мы были просто дети из Ливерпуля. И вот фотографии. Как круто выглядит Джон, правда? И какой классный Джордж, и Ринго, в этой его смешной французской шляпе? Я тоже есть на снимках других фотографов, и они нам совсем не враги. Они возвращают воспоминания о том, каково это – первый раз попасть в Нью-Йорк, прийти в Центральный парк, со всеми этими упрямыми операторами, кричащими: «Эй, Битл, эй, Битл, эй, Битл!». А мы должны смотреть на них, а они – сделать ещё фотографию и ещё, и ещё… всегда ещё одну.
Я вспомнил много всего: об Англии, которая скорее была страной поколения моих родителей, чем моей; о ранних концертах, и этих оригинальных фанах; о «битломании» и о Лондоне, который в 1963 году говорил об амбициях и обещаниях, и обо всём новом для четырёх молодых ребят с севера.
И мне вспоминается Америка, которая, как я знаю, все еще существует где-то. Я вспоминаю все эти истории, часть из которых реальна, а часть выдумана, глядя из окна поезда, на американские грузовые поезда и железнодорожные станции. Я до сих пор люблю американские поезда. Мне нравится думать, что я могу слышать «этот одинокий свисток». Это волшебство старых красивых блюзовых песен, и я задаю себе вопрос, как все эти люди путешествовали автостопом по стране в старые дни. Даже и после, как вы можете слышать в моих песнях, я всегда старался представить себе жизнь людей, которых я не знал, таких, как «Пенсильванец», как я прозвал его, перед железнодорожной станцией. Я никогда не узнаю его историю, но могу по-прежнему спрашивать себя: «Каким он был, когда вернулся в тот вечер домой? Сказал ли он, что видел «Битлз» за обеденным столом?»
Эти люди, некоторые из них знаменитые, а другие – полностью неизвестные, подобно фанам, теперь приносят с собой множество историй, целый потоп особенных воспоминаний, и это – одна из причин, по которой я люблю их всех. Я знаю, что они всегда будут воспламенять моё воображение. Смотреть на силу, смотреть на любовь и чудо того, через что мы прошли, запечатленные на этих фотографиях, — вот и все. Это то, что делает жизнь прекрасной.
Это отредактированный фрагмент из книги «1964: Глаза Бури – фотографии и Размышления Пола МакКартни (Аллен Лейн).
Оригинал на сайте The Guardian
Перевод с английского Александра Курловича
