Недавно, заглянув на Винзавод, я в очередной раз заметил большое количество разнополых и однополых парочек, которые в дальних и ближних уголках территории самозабвенно занимались фотографированием друг друга. В основном это были не любительские съемки на мобильный телефон. Одни (в основном юноши) щелкали крупнокалиберными, многопиксельными, зеркальными пушками, другие (в основном девушки) под наведенными на них камерами принимали различные позы.

Глядя на все это, я в очередной раз убедился, что фотография одержала безоговорочную победу над реальностью. Об этом еще говорил Антониони в фильме «Фотоувеличение» — нет фотографий, значит, нет убийства. (Этот фильм я ввел бы в обязательную программу не только в профильных учебных заведениях, но и в фотомагазинах, как непременное условие для покупки). Все эти молодые люди на самом деле фотографируют не друг друга, а воспроизводят бесконечные имиджи из Интернета, рекламы и глянцевых журналов. Поэтому они выглядят, как ожившие снимки из «Афиши», поэтому знают, какие позы принимать перед объективом и какие покупать фотоаппараты.

Но этого завоевания реальности не произошло бы, если бы фотография предварительно не разгромила кино — в том смысле, в каком его объяснил нам Делёз. Он определял кино не как движущиеся картинки, но как нечто возникающее «в пространстве между изображениями» (Аронсон). Иными словами, кино — это не то, что мы видим, а то, что не видим. Кино-образы возникают в нашем сознании в результате сложения работы памяти, воображения, чувств. Такой тип восприятия невидимого очень близок к чтению. А литература и близкое ей кино релевантны только в идеологизированном мире, то есть в мире, где превалируют незримые образы. В пост-идеологизированном обществе важнейшим из искусств становится фотография, поскольку реально только видимое. Как в пещере Платона. Звезды всех мастей от политики до шоу-бизнеса существуют только в виде фото-имиджей. Эйнштейна многие знают сегодня только как фотографию — взлохмаченный человек с высунутым языком и безумным взглядом.

Но, победив реальность и кино, фотография проиграла искусству, по крайней мере, современному искусству, которое как раз и занимается порождением смыслов или, по выражению Лиотара, «представлением непредставимого». Поэтому сегодня трудно отличить рекламный снимок от постановочного фотопортрета в галерее, АЕСы похожи на Лашапеля, а количество дигитальных двойников давно превысило население земного шара. Поэтому сегодня мало уметь нажимать кнопки. В принципе, это доступно любому, и все, кто это делают, могут называться «фотографами». Уже даже недостаточно иметь зоркий глаз и верную руку.

Необходимо смещение. Здесь уместен каббалистический термин «сжатие» — фотография, заняв все пространство, должна ужаться, чтобы создать место для чего-то еще. Фотография должна использовать лексикон кино, литературы, живописи, даже скульптуры, то есть приобрести, как сказал бы тот же Делёз, легкое заикание, акцент, дефект речи. Так, например, Андреас Гурский не просто увеличивает кадр, он изображает не место, не местность, но пространство, в котором взгляд, будучи не в состоянии охватить все сразу, начинает блуждать. Тем самым Гурский возвращает фотографии давно утраченную ею темпоральность. Богдан Конопка, наоборот, как будто фотографирует через дверной глазок или замочную скважину. Такое сужение приводит, во-первых, к искажению видимого, пространство деформируется, приобретая причудливые очертания, как во сне. А во-вторых, возникает ощущение хичкоковского саспенса, незримого присутствия. Эрвин Вурм создает в фотографии свои скульптуры, тем самым буквально воспроизводя определение Хайдеггера: «Скульптура: … открытие областей возможного человеческого обитания, возможного пребывания окружающих человека, касающихся его вещей». Борис Михайлов сближает фотографию с документальным кино, то есть синтезирует слово (сценарий) и имидж. Недаром один из самых знаменитых его альбомов называется «История болезни», невольно напоминая классику документального кино, фильм «Диагноз» Герца Франка (который, кстати, пришел в документальное кино из фотографии). Все это приближает фотографию к ее первоначальному значению — письмо светом.