Русское искусство исторически деформировано противостоянием эстетского Петербурга и демократичной Москвы. С одной стороны — вялые ирисы русского модерна, томительная декадентская декоративность, новая академия и новая серьезность, с другой — революционный черный квадрат, радикальный эксперимент, баррикады и гвозди в ладонях. Над этой схваткой за место в истории возвышаются одинокие фигуры эстетической цельности, утверждающие истину искусства как Zeitgeist, дух времени, который реет, где хочет. Дягилев стоит первым в этом ряду. От него выстраивается если не традиция, то пунктир эстетической суверенности, хорошо заметный издалека и плохо — вблизи. Самый свежий штрих в этом пунктире — Андрей Безукладников.

Как определить сделанное Андреем? Он определенно причастен художественным поискам обеих русских столиц, но еще более — внутренним импульсам самого искусства. Его эстетическая суверенность вдохновлена абсолютной открытостью, сравнимой с прозрачностью нацеленного на нас объектива.

Прозрачное время началось для него с предчувствия свободы в 1984-м, когда свободолюбие наказывалось тюрьмой. Он избрал себе миссию — документировать современность. Подвижническую, но скромную, если вдуматься, для художника миссию, больше похожую на упражнение в смирении, чем на жизненный проект.

В конце 80-х его признала Европа. Он делал абсолютно современную по мировым критериям фотографию, из закрытой страны говорил на одном языке с выдающимися мастерами. Для легенды отечественной фотографии он был неприлично молод.

За десятилетие накопились тысячи кадров. Малую часть архива Андрей показывает на выставке «Прозрачное время» — как теперь видно, это была сосредоточенная работа с фотографическим языком, исследование его границ и выразительных возможностей. В его документировании всегда присутствовал образ и возможность читать кадр символически, то есть работа художника, даже когда его возможности ограничивались отбором событий.

«Фотография — это язык, который постоянно меняется», — говорит Андрей. Его фотографический язык отмечен безупречным вкусом и стилистической цельностью. Пространство кадра у него может заполняться говорящей фактурой и при этом оставаться минималистским. Сквозь его фотографию говорит не время, но истина времени. Эта истина — мысль эпохи о самой себе, и Андрей предъявляет ее в отпечатках как искусство [для] стены или книги. Обе дистанции дружественны человеку.

Живой классик редко получает признание на родине, особенно в России, свидетельствует история. Хорошо, что Андрей стал таким исключением.

Александр Евангели