Выставка «Collaboration» в Государственном музее искусства народов Востока.
Привычное из советских времен дружбы с народами зарубежных стран слово сотрудничество не очень вяжется с тем, что могли увидеть на выставке Светланы Маковецкой (Владивосток) и Макино Миеко (Тояма, Япония). Соединение, проникновение, вдохновение. Что угодно из тех слов, которые определяют тонкие материи. Только вот все они превратились в заезженные штампы, опасные, особенно если вы хотите говорить серьезно. На этой выставке есть о чем говорить, хотя по-настоящему достаточно того, что видишь. Квадратный зал ампирного особняка на Суворовском бульваре превратился в геометрический знак куба, пересеченный, пронизанный множеством бумажных свитков и шелковых поясов, лунным светом Акари (светильников ручной работы) и лучащимися с фотографий сюжетами из Японии. Хрусталь люстры и характерная лепнина зала как ритм европейцев вошли в прояпонскую композицию. Столь сложное пространственное решение в стенах этого музея не вспомнят и старожилы.
Светлана Маковецкая пришла в фотографию из журналистики; в России среди журналистов до сих пор встречаются артистические натуры, выбравшие профессию, где актерское умение соединяется с режиссурой, а мастерство художника (изображения ли, слова ли) – с интересом к жизни. Итак, Маковецкая стала из журналистов художником. Хотя ее персональная студия во Владивостоке существует уже несколько лет, и работы этого талантливого фотографа видели и Москва, и Берлин, все-таки казалось, что Светлана останется среди множества тех, кто использует монокль и светоносную мягкость фотографий a-la pictorializm для ретро-сюжетов, прелестных, как всякие современные игры – в костюмах и без оных – в романтическое прошлое. Но она поехала в Японию. И эта страна, столь странная, что открывает души европейцев одним видом своих гравюр и захлопывается, как створки моллюска перед заезжими туристами, стала родиной необыкновенного проекта.
Художник из Евразии Светлана прожила в доме японского художника Миеко, облаченная в традиционную одежду и подвергнутая традиционной технике медитаций, необходимых настоящему художнику, как воздух. А японская художник садов и иероглифов, создающая бумагу как крылья для бабочек стала работать рядом с северным варваром, которая к тому же еще и снимала фото и видео камерами. Фотографии Маковецкой погрузились в пространство, весьма условно датируемое по времени: ей – еще в первых портретных и постановочных работах в студии – был чужд композиционный хаос современной европейской фотографии. Если она и смещает центр в кадре, то ставит она его все равно по законам золотого сечения, и всякая надуманная случайность «как бы любительской импульсивной съемки» ей претит. Ее центроустойчивые композиции из сада Макино, с чайных церемоний и жанровые сценки с гейшами и маленькими девочками, скорее, напоминают японские фотографии девятнадцатого столетия. Это была Фотография, бурно развившаяся благодаря привезенной европейцами технике в фантастический по размаху туристический бизнес (массовое производство постановочных экзотических сценок из японской жизни, монументальных пейзажей и прочего). Но Маковецкая не копирует прошлого, ей просто стали естественными гармонические композиции старых японцев, ведь это так прекрасно – предаваться долгому созерцанию курящей гейши или отдыхающей в фиолетовом на алом диване среди канареечных подушек японки. Светлана даже использует маски и образы японской мифологии, перемежающиеся с утонченно пестрыми цветными снимками, нерезкими и солнценасыщенными; они напоминают последние фильмы Куросавы. Ее фотография становится кино, или, точнее, слайд-фильмом – развивающимся в пространстве и во времени любованием отдельными мгновениями красоты.
Написав столько слов о точных, как танку, фотографиях, невольно задаешься вопросом, насколько же умудрена в искусстве и чувствах жизни сенсэй Макино, приоткрывшая Японию фотографу из Владивостока. Можно сколь угодно долго сыпать непонятно-прекрасными, как названия планет, терминами японской эстетики, уповая на точность их смысла в русских толкованиях. Но понимали ли европейцы, посетившие Японию в девятнадцатом веке, что означают красные рыбки в черной воде и белые хризантемы вокруг карликового клена? Не на словах. Японцы до сих пор как комплимент отточенному употреблению цвета (как знака, как прекрасного иероглифа) говорят: как Матисс. Который не знал ни слова по-японски. Наверное, так поняли друг друга и Маковецкая с Макино.
