– Мама, тебе больно?

– Нет, у меня просто аллергия на сталь.

Марк Каро, Жан-Пьер Жене

Позиционируя «Мертвых дочерей» как «первый русский фильм ужасов», промоутеры вводят зрителей в заблуждение. И дело не только в том, что, пытаясь воспринять его таковым, придется забыть и о «Господине оформителе», и о двух экранизациях «Вия» сразу. Дело в том, что в «Мертвых дочерях» самое ужасное – название. Остальное – уже на ваш вкус. Ужастик он на то и ужастик – чтобы внушать невольный страх и трепет, заставлять вздрагивать в тот момент, когда вы не предполагаете худшего. Автор «Мертвых дочерей» к зрителям относится с уважением и предоставляет возможность выбора – хотите, бойтесь, хотите, нет. Чего бояться – тоже придется выбирать зрителям.

В начале фильма – вечеринка у одной из героинь, – ей первой из этой компании молодых людей предстоит стать жертвой призраков. Пока она рассказывает друзьям о встрече с человеком, передавшим ей проклятие, те лениво пялятся в экран телевизора, потягивают свое пиво и пожевывают сухой корм.

«Бред» – решают они. «А внутри все равно какая-то ватрушечность». Это зеркало для публики, расслабленно наблюдающей завязку истории, – поверят они в дочерей, не поверят, но о том, что с ними будет происходить дальше, знает только режиссер. Традиционных жанровых мистических страшилок здесь как бы и нет. К тому же, следуя правилу – пугать, не показывая ужасного, Руминов потрясает камерой, гудит басами, мечет дротики, двигает мебель, воет ветром, но дочерей не кажет. Только звонкие девчоночьи голоса слышатся изредка.

В соответствии с плюралистическим принципом, публика делится на две категории. Тех, кому это страшно, и тех, кого так и не напугали. Сюжет подобных историй строится обычно на том, что некая группа людей, оказывается в неком сумрачном месте. Члены группы, вольно-невольно, совершая проступки или допуская ошибки, один за другим гибнут страшной смертью. В живых остается один из персонажей – либо высшей справедливости ради, либо в назидание зрителю.

У Руминова все несколько иначе. Никто никого никуда не запирает, сумрачное место – нестрашные спальные районы Москвы. Друзья каждое утро встречаются, обсуждают прожитый день, пытаются проанализировать ситуацию, найти выход. Единственное, что им известно – дочери в течение трех дней будут следить за ними. И стоит им совершить плохой поступок, мести не избежать. Они понимают, что попали в непростую ситуацию. Кто-то спешно ищет в интернете текст десяти заповедей, кто-то пытается самостоятельно, по-детски сформулировать: «надо вести себя хорошо: не предавать никого, не убивать, не грабить, не слушать «Русское радио»». Самое, однако, разумное предположение звучит всуе – «Мы сейчас как никогда друг другу нужны». Вроде понимают, что надо держаться вместе. Но у каждого своя жизнь, от которой они не желают отказываться. Один продает квартиры, другой рисует упаковки для йогуртов, третий пиарит нефть... Всем надо куда-то бежать. И вот, когда они расходятся, тогда, в паузе между разговорами возникает тишина – ее-то и заполняют страхи.

Нет, не монстрами хочет нас запугать Руминов. Посмотрите на него самого – тонкий, интеллигентный, ранимый. Кажется, он сам чего-то боится, потому и говорит не умолкая – умно, велеречиво, интересно. Чтобы пауз не было. Потому, что в паузах, в этой тишине, ты остаешься с самим собой. А это и есть одиночество.

Для Руминова одиночество – прообраз смерти. Пока мы общаемся, «живем социальной жизнью», есть иллюзия того, что мы не одни. Стоит замолчать, оказаться одному в своей квартире, - и эта иллюзия растворяется. «Умирать придется одному» – здесь не философская формула – вечными истинами, как и Геенной огненной, нас не запугаешь – это, скорее, бытовой опыт, переведенный в метафорический ряд.

Руминов – мастер по части материализации труднопередаваемых и сложноперевариваемых чувств и ощущений. Ему нет надобности придумывать злодеев и монстров, ибо эти чудища живут в нас, а мир демонов, по Руминову, – не призрачен. В его первом фильме герой, запертый в клетке страхов дедлайна, сам придумывает им имена. Неудивительно, что они материализуются, похищают его и начинают пытать.

Ключ к «Дочерям» – в «Записке», предпоследней картине режиссера. Каким бы ни был ее сюжет, образ вырастает из того, что в театре называют «вторым планом». Не важно, чем озабочена героиня, – в течение классических трагических суток она остается одна со своими страхами и сомнениями. И фильм на самом деле – об этом, и именно поэтому у невнятной и косноязычной «Записки» есть поклонники и фанаты.

Фирменные Руминовские вибрации – бесконечные сомнения, страх и потерянность – главное, что связывает его самого с кино. Тут он, кажется, чувствует себя особенно одиноко и неуверенно. Рассказывая о своей работе, о своих фильмах, Руминов сыплет именами маститых режиссеров, у которых учится, пытается вывести разговор на «профессиональный» уровень, требуя покадрового разбора и предъявления претензий «по существу». В общем, мальчик хочет казаться хорошистом и крепким профессионалом, а на деле, пытается, оставаясь в рамках «жанра», вести авторское повествование о самом интимном. Стоит почитать его живой журнал (http://ruminov-live.livejournal.com/), чтобы убедиться в том, какие отношения связывают его с кинематографом. Трепетные и очень личные.

Можно сколь угодно говорить о точности монтажа, важности звука, но если ты снимаешь “хоррор”, отталкиваясь от очень личных – лирических или экзистенциальных образов, то сам невольно попадаешь в классическую ситуацию ужастика: «шел в комнату, попал в другую». Жанровое кино ничего нового нам не открывает. Руминову есть что сказать, и это у него иногда получается. В паузах между жанровыми зарисовками.

Мертвые дочери – пришельцы из каких-то других фильмов, других режиссеров. У них получается – пробить тонкую лиричную ткань фильма, заглушить диалоги персонажей, вмешаться в их отношения. А не хотелось бы этого наблюдать. «Вот я тут разговариваю с вами, а мне через пять минут на съемочную площадку идти, человека убивать» – говорит Руминов в фильме о съемках «Мертвых дочерей». И идет. И убивает.