Навстречу выставке «ОЛЕГ КУЛИК. ХРОНИКА. 1987-2007»
Я окончательно убедился: никакой Кулик не художник. Художников — пруд пруди! Правда, большинство из них симулянты. Одни симулируют искусство, другие — безумие. Кулик же — герой и борец, а их так не хватает в нашем слишком конформном обществе. Он играет эту трудную, непосильную многим роль с отвагой, подлинным напряжением и полной отдачей. Ему не надо перевоплощаться, он — настоящий Герой. Он даже не снисходит до искусства. А то, что он кажется странным, лишь добавляет ему обаяния и вызывает у нас сочувствие. Маяковский ошибочно думал, что все мы немного лошади. На самом же деле все мы чуточку сумасшедшие, хотя бы в своих мечтах, и становимся ими все больше и больше.
Мы завидуем их независимости от чужих мнений, нелепой вере в себя, презрению к глупым условностям человеческой жизни. Мы страдаем от духовного рабства, в святость которого пытаемся лицемерно поверить. Мы устали вежливо улыбаться, когда нас берут за глотку — нам хочется глотки рвать! Мы созрели для бунта, но пока трусливо молчим. «Настоящих буйных мало, вот и нету вожаков» — с сожалением констатировал Высоцкий.
Нынешний Кулик — герой бунта. Не беда, что он внешне напоминает пациента института Сербского, вырвавшегося оттуда с обрывком цепи на шее. Из психушки сбегал и гениальный Есенин, за что мы его только сильнее оплакиваем. Не беда, что он голый: голый — он беззащитнее и ближе к нам, а не только к природе. Голого человека жальче, чем дикого зверя, покрытого шкурой, а ведь истребляют даже клыкастых зверей… Что же с нами людьми-то делают?! С тонкой кожей и оголенными нервами, в этой жизни надолго не уцелеть. Напрасно ученые пытаются продлить нашу жалкую жизнь. Напрасно японцы жрут морепродукты, напрасно стараются оттяпать у нас свои острова — сожрут их вместе с продуктами и нашими островами. Те сожрут, у кого крепче шкура и надежнее упрятаны нервы.
Чей-то летчик писал, что мы будто бы родом из детства. Может, раньше так и было, но сегодня не так, как вчера. Толкаясь в очередях, биясь в смрадных вагонах метро, оря на митингах и уворачиваясь от милицейских дубинок, я все очевиднее убеждаюсь, что мы все из сумасшедшего дома. И не беда, что не всем повезло там родиться, — может быть, повезет там хоть немного пожить. Пожить, хотя бы, перед смертью, свободно и по-человечески, пусть и с петлей на шее. Плюя на условности и на сумасшедших врачей в смирительных белых халатах. А нам с Куликом халатов не нужно. Мы будем лаять и голые, нам дороже их мерзких, белых одежд свобода и гласность. Лаем можно выразить гораздо больше, чем словом. Лай — он ближе к искусству и даже выше его. Лай — это голос Героя, его боевой клич: сумасшедшие, всех стран соединяйтесь!
Напрасно его выставку запрятали в Доме художника. Это Кулика-то, протестующего против всех сковывающих нас пут обветшалых приличий! Но отважных и бескомпромиссных борцов всегда старались вместить в ограниченные объемы. Я понимаю: его этим хотели унизить и спрятать от глаз народа. Народ ведь в своей основной темной массе искусством не увлекается, хотя оно ему по праву принадлежит. Творениям Кулика и ему самому, конечно, место в гуще народа, среди бесчисленных масс свободно собравшихся людей, а также среди тех, кого собрали насильно.
Кулик — это образ проснувшегося подсознания, стремящегося победить наш рассудок и вырваться на оперативный простор. С этим, конечно, не хочет смириться сознательное человечество. Вернее, хочет, но пока что не может: культурные путы мешают и простая человеческая трусость. А также отсутствие воображения. Не каждый может представить себя хотя бы собакой. А Кулик и хочет, и может, и действует. Он дееспособен в отличие от нас, робко высиживающих яйца гнева и недовольства.
Над Куликом надо долго думать, правда, с непривычки это трудно, особенно тем, кто должен думать по должности или на полный желудок. Страшно оторвались сытые от голодных. Даже не понимают их языка. Им Кулик предлагает свой, простой и эмоциональный, универсальный собачий лай. Это — не усложненный зощенковский язык, якобы доступный для бедных, это — подлинно всенародный язык, соответственный нашей жизни. Лайте, дорогие сограждане, а то скоро взвоете! Лайте на глухую к словам руководящую сволочь. Лайте в унисон Кулику — выразителю наших бед, чувств и мечтаний — будущему организатору наших побед.
Я думаю, надо нам учредить партию свободного лая. Нам не нужна другая Россия. Нам нужна та же самая, — где так вольно лает человек. Станем вольно лаять, будет и вольно дышать. Пока мы едины, мы непобедимы. Хоть голые, хоть одетые.
Вы скажете, что не бывает голых чиновников? А нам они и не нужны. Нам нужен Лидер, Святой и Пророк. Ходил же чуть ли не голым Махатма Ганди, срывал же с себя одежду Василий Блаженный, бегал же зимою в одних насильно навязанных ему трусах Порфирий Иванов? Не уступали им в этом святые женщины Ксения Петербургская и Мария Египетская. А сколько доселе их скрыто в наших домах…
Признайся, и ты, читатель, сколь приятно полностью разоблачиться, оставшись наедине с собой либо с другой приятной особой! А Кулику, видимо, приятны мы все! Он только прикидывается злобным, норовя нас загрызть, а также срывая шкуру с невинного агнца. Этим он тщетно скрывает свое доброе сердце и любовь к сирым нам. Он трогателен, застенчив и стыдлив. Он боится обнажить свои чувства — жалея нас! Срывая свои одежды, он отводит нам глаза от кровоточащего сердца. Он — святой, как почти все нагоходцы. Он — агнец, с которого шкура уже снята. Он до боли похож на нас. Он живет с нашей болью. Он ждет, чтобы мы его милосердно распяли, потому что такие страдания непереносимы ни герою, ни святому, ни сумасшедшему. Если мы его не распнем, или не запичужим в больницу, он распнет сам себя. Странно, «запичужить» — слово, словно, создано для Кулика. Жаль, что Кулик не певчая птица, сколько сладких мотивов он бы напел, сколько сладостных песен унесли б мы с собою…
Но сейчас, предупредительно лая, он как будто нам говорит: вы хочете песен, их нет у меня. Не позволяя нам расслабляться, яростный проповедник намекает: обнажите клыки, оскальтесь, кусните кого-нибудь, чтобы с вами считались, сбросьте одежду — вам нечего больше терять! Не бойтесь, цепь вы не потеряете, а человеческого достоинства у вас не было отродясь. Будьте сами собою: лучше быть голой собакой, чем ряженым львом. Человеком все равно в этой жизни не станете. Плюньте на искусство, оно — искусственно. Оно только морочит некрепкие головы. Оно — опиум для народа и слабительное для господ. Укусите безумца, который захочет навеять вам сон золотой, и он убежит от вас в страхе. Вот какой урок дает нам откровенно голый Кулик.
Надо бы поставить ему памятник: он страдал не меньше известной Плевицкой. Вы скажите, что живым памятники не ставят? А Кобзону? Поставили сладкопевцу — почти за одну луженую глотку. А попробовал бы он спеть голым — да еще с цепью на шее — перед перепуганной публикой! Может, он и одной ноты не вытянул бы, а Кулик лает — и ему хоть бы что. Кто из них, спрашивается, после этого народный артист? Молчите? Конечно, молчите, — так вам привычнее. А надо бы лаять. Не умеете? Надо учиться. Учиться — никогда не поздно, даже если ты и не негр преклонных годов. Олег, небось, с рождения тоже не лаял, но жизнь научила. Попробуйте, пока не надели намордник. И знайте, никакого искусства тут нет, — сплошная техника безопасности.
Очарованный Кулик зовет нас быть ближе к природе, он тревожит нас райскими миражами и собственной плотью. Будьте голыми и счастливыми, советует он нам. Ну, если не получается быть людьми, то станьте скотиной — чего тут стыдиться — все свои. Лучше жевать живую траву, чем рассматривать чахлые фотографии. Снимки Кулик использует только как фон, как мираж. Как мечту, в которой не выжить, не преобразившись. На них Кулик помещает изрядно преображенного себя: он еще не собака но, кажется, уже не человек. Тут он ужасно красив и почти бесплотен. Он уже не скрывает своей потаенной любви, и подруга совсем не опасается его острых клыков. Напротив, она доверчиво к нему приникает. Дети же безмятежно спят на его гуманной груди.
За годы борьбы и труда у Кулика сложилось целостное мировоззрение, а ведь раньше он мыслил мир из обломков и не принимал его целиком. Теперь его мир идилличен, и лаем своим он стережет его. Он отгоняет врага, он вечно стоит на стреме, он не спит на посту.
«Не спи, не спи, художник, не предавайся сну» — стучат у меня в висках смутно знакомые строки. А он и не спит и громким лаем отгоняет призраков ночи. Он помнит, что сон разума рождает чудовищ. Он сам предпочитает быть этаким монстром — лишь бы не спали мы. Не время спать. А мы и не спим. Лишь только забудемся, как нам видится его незабвенная пасть, его вдохновенное лицо борца за нашу и вашу свободу, за право быть кем угодно, лишь бы хоть кем-то быть, за право лаять по поводу и без повода, за счастье хоть как-то проявить в этой жизни себя: хоть бледной картиной, жалкой фотографией, пошлой скульптурой, привычным хамством или торжествующим лаем.
Так живет и творит Олежка, бескорыстный учитель глухих, неустанный водитель слепых, надоедливый будильник спящих. Он пришел со своим Новым Собачьим Словом. Старое Слово давно обветшало, да и забыли мы тот древний язык.
Но не только лай сопровождает нас на выставке — наши внутренности сладко замирают от призывного рева Быка. Парочки на истертых матрасах нервно вздрагивают и жмутся друг к другу. Выставка Кулика — это царство свободной, даже разнузданной плоти. Только тут понимаешь, как крепко взнуздали нас.
Поражаешься такту, с каким эта выставка освещена. Чтобы мы не стыдились себя, она целомудренно погружена в полутьму. Да и в коридорах царит щадящая кромешная тьма. Но, заботясь о нас, сам себя Кулик не щадит, он занят важной работой: то он крестит бессловесных рыб, то летает, как птица над городом, то дразнит трусливых собак; то переводит через улицу, запруженную автомобилями, робкую симпатичную телку. И нигде не встречает он понимания и поддержки: добро всегда наказуемо, даже если оно с кулаками. А кулаки у Кулика есть, в этом некоторые уже успели с удовлетворением убедиться.
Но и сам Герой на мученической тропе ежечасно умывается собственной кровью, а его нежное сердце испещрено грубыми шрамами. Шрамами покрыты и его герои. Больно смотреть на изрезанную «Теннисистку», застигнутую в прыжке и в крике отчаянной боли. Она хотя и одета, но от этого ее еще жальче. Уж лучше бы она была голой! Тогда она бы, наверное, напомнила нам один из привычных трупов. А тут, завернувшееся платье и беленькие трусы трогательно оживляют ее, взывая о милосердии.
Жестокий Кулик! Как он волнует, как заставляет жутко вибрировать фибры души, как изматывает непосильной работой дистрофические извилины и сердца, как тщетно старается разогнать нашу кровь, которая стала бесцветной водицей. Ну, если и окрашенной, то ведь не в этом же суть, а суть — в постоянной борьбе с собой и своим отражением. Вы замечали, как оно мерзко у нас по утрам? А ведь ночью, кажется, мы отдыхаем? Да, отдыхаем, но попутно сдираем с себя и маску притворства. Потому и противны мы так себе, как только проснемся. А уж как — подумайте только! — отвратительно наше притворство во всякое время Богу или, скажем, всевидящей верной жене…
И Кулик нам дает пример, как бороться со своим отраженьем. Он колотит куличьим носом и разбивает стекло, помогающее нам притворяться перед теми, кто вовсе не знает нас. Разбивая лживое зеркало, он вновь обливается кровью: ложь мстит беззащитной правде, и в этом ее искусство. Кулик же искусству чужд.
Если я не обманываюсь в своих предчувствиях, ваши глаза уже малодушно ищут указателя «выход»? Не спешите: выхода нет. О безвыходности и тоскует цепной Кулик. Как Данко, несет он собачье сердце, и с морды его капает преданная слюна. Кулик — друг человека. Но где этот человек? Герой давно мечтает найти хотя бы одного настоящего Человека, но вряд ли он преуспеет больше старого Диогена, хотя и моложе его и свежей силою.
Настоящее трагически безвозвратно уходит из нашей бессмысленной жизни. Смысла — вот чего требует от жизни Кулик! И правды, доступной собачьей правды, правда, доступной пока не всем. Поэтому с такой тревожной надеждой и облаивает нас — Человек, Собака, Кулик. Причем, я не ставлю человеческое в нем на первое место — он един в трех лицах — он давно уже стал нерасчленимой Троицей. Кто мне из них дороже? — я затрудняюсь сказать. Кто мне из них понятнее? — я не имею понятия. Все они непостижимы. Но надо стараться хотя бы приблизиться к пониманию, постараться извлечь урок из собачьего лая, попытаться прочесть иероглифы голого тела, корчащегося от мук. Они все ничего не скрывают от нас, они хотели бы быть еще проще, но проще быть невозможно: слишком о сложных вещах они говорят. Разве не слышите вы, как звучит внутри вас это Трио? Разве не чувствуете, как разламывается у вас голова от усилий и невозможности это принять, обнять и понять? Увы, мы разучились думать. Мы привыкли отделываться от мысли словами. Тренирован у нас лишь язык. Им укрываемся мы от жизни. Но перед мысленным лаем мы беззащитны, он проникает в нас, как вода, как воздух, как… истина.
И последнее, отвлеченное наблюдение. Объятые тьмой огромные выставочные пространства заставляют зрителя искать проблески света, всматриваясь в любое изображение; тишина заставляет прислушиваться к каждому звуку; дефицит информации заставляет ломать голову, над всем, что туда попадет; отсутствие смысла заставляет его везде находить. Деньги, потраченные за билет, заставляют потерянно и упорно бродить в неуютных просторах. На выставке, к сожалению, мало посетителей, но, вероятно, их отпугивает высокая плата, а не Кулик. Нас видимостями не запугать, а к собачьему лаю мы с детства привыкли. Нам, к тому же, изредка выдают «перформансы» со стрельбой, дубинками и ОМОНом, ну, и, разумеется, совершенно бесплатно. И на эту выставку вход тоже должен быть совершенно свободным, бесплатным и круглосуточным; тогда все матрасы будут заполнены бомжами и неприкаянной молодежью, то есть, самой нуждающейся публикой: нищей духом, да и вообще нищей.
И сам Кулик по своей метафизической сути — неприкаянный бомж, выгрызающей себе жизненное пространство, наше сочувствие и любовь. Если он и безумен, то это ему идет. Храбрецы — почти все безумцы. Им за это поем мы славу. Уж лучше быть Куликом, чем глупым пингвином или романтической Синей птицей.
С восхищением повторяю: Кулик, — конечно же, героическая личность, хотя и играет пока роль клоуна. Увы, не «солнечного клоуна» Олега Попова с его очаровательно глупой улыбкой, что снискала ему популярность на Западе, а — трагического. Над ним не посмеешься, как над «недотепой» Юрия Никулина, как над «кошатником» Юрием Куклачевым. Хотя с последним его роднит «работа с животными». Близок он и «политическим клоунам», а для некоторых даже является недосягаемым образцом. Я не удивлюсь, если вскоре бессловесный Кулик станет собирать стадионы… или, скажем, откроет Олимпиаду в Сочи. Тут ведь главное — энергетика, а она у Кулика потрясающая. Провокативное революционное искусство снова становится массовым и смело выходит на улицы, как и советовал Владимир Владимирович Маяковский. Может, новая революция не за горами? Хотя бы культурная?
Лай, пташечка, лай. Лай, не умолкай. Не помню, кто это сказал?..
