Жаль, что Норильск находится так далеко, климат там настолько суров, экология чудовищна, а на закрытые металлургические предприятия попасть чрезвычайно сложно. Если бы не все эти обстоятельства, то город был бы заполонен туристами, уставшими бессмысленно греться на морском берегу и жаждущими сильных впечатлений. Норильск сильнее любого дайвинга, рафтинга и прочих видов экстрима может поведать о живучести и приспособляемости человека. На его фоне даже проект «Египетские пирамиды» кажется невинной детской забавой.

Город с рожденья прятал свое лицо. В первый, «зэковский», период жителям не разрешалось фотографировать, фотоаппараты завезла только вторая, «комсомольская», волна в шестидесятые годы. Жилые кварталы по периметру можно обойти часа за три. В центре — проспект, «сталинские» дома, многочисленные азербайджанские дворники метут улицы, затем панельные многоэтажки, руины на улице «Лауреатов», дорогие магазины, кафе (все доставляют с «материка»), немыслимо дорогие гостиницы. В конце центрального проспекта стоит непременный памятник Ленина, повернутый лицом прочь от современного города. Только спустя несколько дней после своего приезда, разобравшись с топографией «большого» Норильска я разгадал причуду вождя. Он смотрит в сторону промзоны Никелевого завода, самого старого предприятия, в цехах которого до сих пор стоит оборудование тридцатых годов, город начинался оттуда. Промзону, напоминающую кадры фильма «Сталкер» или последствия ядерной бомбардировки, отделяет от города озеро «Долгое», живописно обрамленное ржавыми трубопроводами, фонтанирующими охлаждающей производство водой. «Долгое» — место городского отдыха, дети плещутся в теплых фонтанах, взрослые деловито подбрасывают в костер для шашлыка шпалы, выломанные из полотна заброшенной железной дороги, когда-то проходившей вдоль берега.

Кроме возведенного зэками «Никеля» вокруг Норильска расположены циклопические металлургические комбинаты следующих поколений: «Медь», «Надежда», каждый — почти мегаполис. За заводами — рудники, город-спутник Талнах, под которым земля прогрызена бесконечными шахтами и штольнями, общая протяженность которых, говорят, равна расстоянию от Норильска до Москвы. Понять, зачем люди оказались в таком далеком, суровом, «нечеловеческом» место удается только там — в цехах, где легко может разместиться железнодорожный состав и двухкилометровых шахтах. Это и есть настоящий Норильск.

В городе и промзоне нет деревьев. Когда из ближайшего к городу «Никеля» или «Меди» идет «газ», состоящий, главным образом, из оксида серы, дыхание перехватывает, а перед глазами разбегаются фиолетовые круги, деревья этого не выносят, они умирают. Люди живут и работают, дышат в цехах через «соски» — коробка от противогаза, шланг и загубник; противогаз, стоя смену перед печью, в которой больше 1000 градусов, не поносишь. Я фотографировал плавильщика в тот момент, когда он, спасаясь от перегрева, перешел от печи на решетку, из под которой подавался в цех воздух. Поток поднимал тяжелую брезентовую робу пузырем у него за спиной. «Ну что ты меня снимаешь? — спросил он меня, отдуваясь, — Что я тебе, Мерелин Монро, что ли?»

После этого остается всплеснуть руками и выдохнуть: «Всюду жизнь!»

Я работал в Норильске больше двух недель, придерживаясь самого жесткого графика: утром завод — вечером шахта, утром рудник — вечером комбинат. Думаю, что останься я там на пару месяцев, все равно бы всего не увидел. В какой-то момент, сказал себе: «Стоп! Пора домой!» Теперь сомневаюсь, не поспешил ли. Наверное, придется вернуться.

Александр Сорин

Песня оленине

Еду в метро с чемоданом. Встречаю знакомого. «Далеко собрался?» — спрашивает он. «В Домодедово еду, — отвечаю  я. — «А куда летишь? Небось, в Норильск?» — «А как ты догадался?» — «Да сейчас все в Норильск летят». Ну, «все» — это, разумеется, фигура речи. Вроде как «вся Москва», состоящая как правило человек из пятнадцати.

Все не все, но то, что посещение Норильска в последние несколько лет стало почти что ритуальным для изрядного количества литераторов, художников, музыкантов и артистов — это точно.

Есть такой фонд — фонд Михаила Прохорова. Он-то все это и устраивает. И устраивает, надо сказать, очень хорошо. В этот раз на фестиваль с несколько оксюморонным названием «Таймырский кактус» я полетел в милой моему сердцу компании, состоявшей в том числе из писателя Владимира Сорокина, художников Андрея Бильжо и Марии Чуйковой, композитора Сергея Загния, телеведущей Светланы Конеген и театрального критика Дины Годер.

Небольшая, но представительная книжная ярмарка в городской библиотеке, в ней же — встречи с писателями, «Музейная ночь» в местном музее. Музыкальные концерты на наскольких площадках. Что значат эти фестивали для жителей Норильска, лучше спросить у них самих. Я же могу констатировать, что во все дни фестиваля во всех местах, где что-то происходило, было не протолкнуться.

Я был в Норильске уже в третий раз, а большинство из моих товарищей — в первый. Поэтому, когда мы ехали автобусом из аэропорта в город, я не смотрел по сторонам, я занял позицию наблюдающего за наблюдающими. За лицами моих товарищей, глядящих в окно, наблюдать было никак не менее увлекательно, чем за тем, что видели они.

Дорога из аэропорта сразу же без каких бы то ни было умиротворяющих предисловий окунает тебя в, так сказать, местную проблематику. Черные — в середине мая — сугробы, покосившиеся изгороди, до сердцевины прокопченные кирпичи бесформенных промышленных строений, выползающие из многочисленнных труб разноцветные дымы, заброшенные пятиэтажки с мертвыми окнами. Безобразные, вразнобой торчащие из мерзлого, густо покрытого шлаком грунта знаки и следы человеческого присутствия лишь усиливают ясное и трагическое понимание: это место не для людей. Это вообще не Земля. Это другая планета. Может быть, Марс.

Когда едешь по этой дороге, в голове все время вертится строчка из песни про Ванинский порт: «Машины не ходят сюда, бегут, спотыкаясь, олени». Это вроде бы про Колыму, где я никогда не был. Но могу предположить, что Колыма и Норильск в этом самом смысле вполне конгениальны.

Когда едешь по этой дороге, возникает макабрическое ощущение, что из под земли торчат человеческие кости, а Некрасовская строка «а по бокам-то все косточки русские» воспринимается с какой-то безысходной наглядностью. Именно она и читалась на лицах моих товрищей.«Мой дед сгинул как раз здесь», — сказал один из них и отвернулся от окна.

По этой дороге я с утра и до вечера возил бы туда и обратно наших сказителей, поющих про «нашу славную историю» и призыващих божью и полицейскую кару на головы ее «очернителей», льющих воду на понятно чью мельницу. Впрочем, ерунда, проку от этого не будет. Они лишь пожмут плечами и скажут, что не все, конечно, было гладко. А еще они скажут, что без этого было никак нельзя. А еще они скажут, что зря не сажали.

В последний день нам устроили небольшую экскурсию по городу и его окрестностям. В том числе нас свозили на вершину горы, где не так давно был установлен мемориал с выразительным названием «Голгофа». Там стоят памятники — с православными крестами, с католическими крестами, с полумесяцем, со звездой Давида. Памятники сгинувшим в Норильских лагерях полякам, французам, японцам. На памятнике литовцам короткая надпись на двух языках: «Литва никогда не забудет ваших страданий». Без проклятий, без надрывной патетики — достойно и трагедийно.

Там же я поделился с дамой-экскурсоводом своим навязчивым ощущением торчащих из земли костей. «Это, кстати, бывает в самом буквальном смысле, — с профессиональной деловитостью ответила она. — Весной, когда чуть-чуть подтаивает вечная мерзлота, на поверхности может оказаться фрагмент человеческого скелета». «Эх, какую страну развалили», — мрачно пошутил кто-то из нас.

Город Норильск — город в высшей степени необычный. И ощущение от него вовсе не исчерпывается мрачными видами и не менее мрачными историческими ассоциациями. Ибо и то, и другое компенсируется так называемым человеческим фактором. Люди работают, рожают детей, веселятся, читают, пишут, играют в театре, учат детей музыке и танцам. Живут, одним словом. Живут и не унывают.

В городе я заметил трогательную местную моду: очень многие девушки ходят не просто загорелыми, а загорелыми так, как будто все они буквально только что вернулись из Египта. «Нет, — объяснили мне, — они в массовом порядке ходят в солярий. Таким образом они как-то преодолевают свою неизбывную «северность». Тяга к «югу» и вообще хорошо заметна в городе — названия кафе и ресторанов это почти всегда «Дели», «Майами» или, на худой конец, «Сочи».

Жители Норильска — большие патриоты своего города. «Как вам наш город?» — слышал я по многу раз за день. «Ну…» — стараясь не обидеть ничьих чувств, мямлил  я. «Да мы к этому привыкли, мы этого даже не замечаем, — выручали меня норильчане. — А вот как вкусно у нас. Вы пробовали строганину? А копченого муксуна вы ели? А пельмени с олениной? У вас такого нет, это точно».

Это точно — у нас такого нет. Острая визуальная недостаточность городского пейзажа действительно возмещается сильнейшими гастрономическими впечатлениями. Когда мы попробовали карпаччо из оленины под брусничным соусом, кто-то сказал: «Я бы сочинил оду этому волшебному блюду. Я пропел бы ему хвалебную песнь». «И назвал бы ее «Песня оленине», — подхватил я, имея при этом в виду, что местные жители часто произносят слово «оленина» с ударением на втором слоге.

В Норильск в последнее время ездят «все» и правильно делают. Жители этого вроде бы непригодного для жилья места заслуживают того, чтобы для них играли оркестры, ставили спектакли и читали стихи. Для меня же помимо всего прочего главным уроком Норильска является то, что сам невероятный факт существования этого города и его обитателей на сакраментальный вопрос «есть ли жизнь на Марсе» дает однозначно положительный ответ.

Лев Рубинштейн

Впервые опубликовано на сайте grani.ru