Тишина

Неторопливое течение жизни, что где-то еще возможно таковым не только считать, но и ощущать, порой не может не завораживать парадоксальной реальностью происходящего – тем своим ритмом совершенного несоответствия действительности, в которой мы пребываем или хотим об этом так думать. Парадоксальность эта притягательна. «Обманите меня... но совсем, навсегда... / Чтоб не думать зачем, чтоб не помнить когда... / Чтоб поверить обману свободно, без дум, / Чтоб за кем-то идти в темноте наобум...».1

Что же это за обман – фантом, иллюзия или самовнушение? Тишина, которая зачем-то – должно же быть этому обоснование – напоминает о своем существовании «на том конце замедленного жеста»? Реальность этой тишины входит в сознание разнообразием четких штрихов, в мгновение складывающихся в цельное изображение; или же – монотонностью упорствующей повседневности, наполняющей все вокруг медленным, равномерным и убаюкивающим ритмом.

Ритм в этом пространстве не самоцель, а существующая данность. И суть этой данности есть самодостаточность событийности. Остается только лишь этот ритм услышать и понять. И тогда пространство, существующее по заданным правилам, оживает и начинает вести вас в соответствии с предопределенностью собственного повествования. И вы наполняетесь вибрацией ощущений настолько явных, что их визуализация становится осязаемой.

Осязаемость эта такова, что заставляет чувствовать малейшие ее нюансы, вплоть до того едва заметного всплеска, что от накладывающихся одна на другую реальностей, как мгновение в пересечении двух синусоид привычного происходящего – когда предсказуемая монотонность их амплитуд вдруг выдает новое содержание. И вот, в пространстве повседневного, где мужчина обыденно занимается готовкой непритязательной еды, а люди лениво расходятся с праздника по домам; где нагромождением сменяют друг друга улицы, заборы и дворы, а череда хаотичных линий, форм и фактур и цветовые гаммы перетекают одна в другую – из этого пространства вычленяется содержание принципиально иного порядка.

Содержание это трансцендентально. И восприятие – соответственно тому. Оно может быть тревожным. Таково густое, почти барнеттньюмановское, напряжение, исходящее от черного прямоугольника ворот, что еще более усиливается беспечностью растянутого вверху от стены к стене легкого тента. Оно торжественно. И девочка в оранжевом – не просто часть композиции, но концентрирует на себе смысловое всё, затягивая в тугую косу напряжения жесткий свет, черноту теней и клетку металлографики. Или оно – это внезапная перемена настроения, резким разворотом, в пену вспахивая тугой холст свинцового моря.

В убаюкивающем ритме тишины сменяют друг друга эти крымские фотографии Сергея Николаева – в выстраиваемом самоё себя пространстве вооображения. И уходит в даль сухогруз, скользя над рельефом серой жести; и лебедь, покачивающийся в изумруде расходящихся кругов, разливающих в бесконечность время – как картье-брессоновское L’Isle sur-la-Sorgue. Ничьё и никому не принадлежащее. И можно в этом всем пропасть, как в «лабиринте неведомых зал», и раствориться…

«А очнуться, увидеть лишь ночь и туман... / Обманите и сами поверьте в обман».2 

Дмитрий Киян, Нью-Йорк, 15 августа 2014 года

________________________________________________________

1 Максимилиан Волошин, “Обманите меня”, 1911
2 Там же.

От автора

«Про это» можно говорить бесконечно. Про что говорить? Да ни про что. В пространство можно смотреть бесконечно. Но что можно сказать про это смотрение? А ничего. Вот я и говорю, что сказать нечего. Примиряет меня с моим говорением только то, что другие говорят еще больше. 

А что же Крым? Что точно – это Про-Странст-Во. Вставайте и идите. Садитесь и смотрите.

Сергей Николаев