Андрей Гринин

Процесс фотографирования человека (профи называют его красивым словом “сессия”), если подходить к нему основательно, трудоемкий, утомительный, подчас мучительный. Человек сопротивляется нарочитому взгляду в упор, каждый по своему - у актеров было позаимствовано точное “зажат”; и то верно - перед камерой любой превращается в актера. Фотографу приходится как-то преодолевать это сопротивление. Я редко фотографирую людей, а когда все же отваживаюсь, предпочитаю женщин - они пластичней мужчин и, вопреки расхожему мнению, много меньше наигрывают, кривляются, набивают себе цену. Фотографировать женщин голыми я начал еще до того, как увлекся фотографией - когда обнаружил, что это хорошее подспорье в рисовании. Позже я сделал еще одно маленькое открытие, первое время меня забавлявшее: оказалось что раздетая женщина вообще почти никогда не кривляется, не жеманничает; она чувствует, что начались совсем другие дела, и попросту не знает как себя подать. Соглашаются на съемку “ню” женщины не то, чтобы смелые, склонные к разврату или эксгибиционизму, а уверенные в себе и при этом любопытные - им очень хочется увидеть себя сторонним взглядом; видимо это любопытство их разоружает, сообщает их манере, вдобавок к понятной по первоначалу растерянности, толику простодушия. Разумеется все это применимо только к непрофессиональным моделям. В последние годы, подчиняясь террору моды и глянцевых журналов, выработался прямо противоположный кодекс поведения при обнажении перед камерой - все пытаются подражать лощеным красавицам, их гипертрофированой вымученой пластике, в свою очередь заимствованной у подиумных манекещиц; это невыносимо пошло, чудовищный фальшак. Мне повезло приобщиться ко всем прелестям этого увлекательного занятия когда о гламуре в этой стране мало кто был наслышан даже среди профессионалов. Правда тогда было и много сложнее найти модель. Но и тогда, да и по сей день, я, собственно, не искал себе этих приключений, а пользовался случаем: появлялась вблизи подходящая кандидатура, и я пускал в ход все доступные мне средства, чтобы склонить ее к деятельному сочувствию моему нескромному увлечению. Получалось не всегда, но я не переживал отказ как личную неудачу.

По мере накопления опытов я пришел к стойкому убеждению, что в фотографии, если она не претендует ни на что, кроме приватного интереса к окружающим нас вещам и людям, человек может быть полноценно предъявлен только как личность, т.е. как портрет, и этот принцип в полной мере относится и к тому случаю, когда он наг. И даже в еще большей степени, потому что только лицо может оправдать предъявление наготы, пересилить бесстыдность этого экстремального жеста, обратить его в артистический. Никакие ухищрения тела - позы, жесты, гримасы; ухищрения собственно фотографии - свет и тень, контраст, расфокусировка (”боке”), форсаж фактур - ничто не может создать достаточного эстетического алиби этой поразительной, если вдуматься, ситуации:голый человек подставляет себя взгляду другого. Только способность действующих лиц - модели и фотографа - к артистическому жесту может спасти положение - и кадр. Всякое эстетство заранее обречено на фальш, подобную бормотанию попавшейся на неуместных проделках шкоды.

Что значит “артистический жест”? Прежде всего то, что исполнитель знает свою роль, в данном случае нагруженную риском провала больше, чем любая иная. Фотограф должен снабдить себя железным алиби, стать непричем, механическим придатком, кнопконажимателем: модель предстает не перед ним - а перед направленным на нее взглядом другого, любого, каждого - того, кто может увидеть снимок. Роль модели, ее сверхзадача - изъять из предъявления моральные коннотации наготы: морали вообще не место там, где двое остаются с глазу на глаз, и уж тем более, когда они разведены по полюсам, когда их ролевой статус заведомо неравен. В такой мизансцене маска невинности, любой маскирующий жест, под подозрением; напротив - сама ситуация прямо взывает к раскрытию подоплек и потаенностей, взыскует предельных провокаций. Артистизм тут конвертируется в имморализм - в самую суть любого сильного жеста, когда шок предъявления вычеркивает привычные смыслы и коннотации. Это ирония и юмор без смеха, переворачивание иерархий: нагота отрицает смыслы, а не создает их, убивает своей безусловностью всякую попытку накинуть на нее покрывало Майи.

Лет десять назад в одном претендующим на солидность фотожурнале была опубликована статья видного питерского интеллектуала о наготе в фотографии. Разложив по полочкам все контексты наготы - от порнографического до медицинского - в конце своего опуса автор ошарашивал читателя парадоксальным выводом о том, что настоящей наготы - вне контекстов, в чистом виде, наготы par exellence - в фотографии нет, хотя бы просто в силу того обстоятельства, что фотография это всегда воспроизведение контекста. Все это не более чем софистика. Если мы видим на фото голого человека не в специфической ситуации (та же больница или стриптиз-бар), то контекст тут именно нагота - все другие ею вычеркиваются. Можно создать умышленные контексты - театрализованные мизансцены, то, чем, главным образом, пробавляется арт-фотография, но это хилое эстетическое алиби превращает всех фигурантов события не в артистов, а в паяцев - гротескных исполнителей не своих ролей. Здесь все ненастоящее, кроме самой наготы, а она попадает в заведомо чуждый ей контекст трусости: сбивчивая ложь застуканного любовника.

Пресловутые “эротика” и “гламур” суть также одежки наготы - стилизация. Первое ничто иное как прирученное, цензурированное порно - наигрыш любовного томления и экстаза; второе может быть описано как своего рода реклама первого - предъявляется не столько эротика, сколько ее эманации, эротизм…

Кажется очевидным, что эротику, равно и гламур, в фотографию привнесла реклама, точнее бум журналов для мужчин, начавшийся с “Playboy“. А в рекламу? Из порно? Верным скорее будет предположение, что в рекламу эротика попала не напрямую из порно, а через кино, где необходимость любовной интриги способствовала поиску соответствующих, но не шокирующих обывателя, мизансцен и пластики актеров, слившихся в готовые формулы-рецепты; влияние классической эротики (изобразительное искусство) опосредовано в еще большей степени и приниматься в расчет может разве что из педантизма. Практически все лучшие образцы фотоэротики (в том же “Playboy” эпохи расцвета) выглядят как кадры из фильмов.

Так или иначе, но все, что в сознании широкой публики охватывается кокетливо-салонным термином “ню”, в фотографии являет не голого человека, а попытку ввести наготу в рамки обихоженных смыслов и коннотаций, создать ей моральные и эстетические алиби.
Резюмируем: несостоятельную.