Геннадий Меергус

Случайно надорвали страницу книги сверху. Пока ничего, маленький надрыв, повреждение даже незаметно. Если аккуратно обращаться, дальше не пойдёт. Но не вышло, не обращались аккуратно, разрыв дошёл до первых букв. Пока не страшно, книга ещё читаема. Тонкий прозрачный скотч ещё может исправить дело, будет время — заклеим. Мы надеемся, что исправим, что мы вернём к лист к прошлому виду, потому что нам дорога эта книга. В конце концов, это только недоразумение. Чуть-чуть порвался край листа. Впредь мы будем осторожны. Мы не допустим.

Но вот вопрос: когда страница только начинает рваться, как понять, будет ли это маленький надрыв, который ещё можно будет починить, или страница порвётся совсем?

Пример из истории. Перед первой мировой ещё не верилось, что лист рвётся. Россия ещё благополучна. Ходят трамваи, в столицах, в домах и на улицах, уже есть электрический свет. «Конфетки, бараночки».
Даже во время первой мировой, перед самой революцией 1917. В Европе идёт война, солдаты уже гибнут, почти в каждой семье трагедия. Страница разорвана до середины и рвётся дальше.
Революция. Кто-то пытается заклеить страницу, вернуть то, что было, другие рвутся написать новую.
Гражданская война. Миллионы жертв. Половина листа оторвана, смята и выброшена. «Разруха. Транспорт встал». Всем ясно, что так, как было, уже не будет — страницу не склеить.

Вот, например, Бунин уехал почти сразу после революции и всю оставшуюся жизнь тосковал о потерянной странице, страдал от её невозвратимости.
Маяковский и Есенин не уехали, оба в смятении, по-разному попытались приспособиться к новому виду страницы, в итоге оба покончили с собой.

А сейчас? Может быть, мы рано паникуем, нашу страницу ещё можно будет склеить? Может ещё рано сваливать за границу? Миллениалы (не хочу говорить поколение «Z», из-за новых коннотаций) не верят, что это всерьёз. Они говорят, что не всё так страшно. «В крайнем случае, обойдёмся без (вставить нужное)». «Так тоже можно жить», говорят они.
Макдональдс закрылся «временно». Переговоры же идут. Они там договорятся, и всё вернётся. Страница будет заклеена. Книгу будут читать.

Не верится, не хочется верить, что это окончательный разрыв. Ведь ещё недавно было всё благополучно, мы помним, как оно было: онлайновые платежи, единое информационное пространство, свободные высказывания любых мнений, свободные поездки зарубеж, инвестиции.
Но каждый день отдаляет это бывшее состояние ровно на 24 часа, а каждая неделя — на семь дней. Та жизнь неумолимо становится воспоминанием.
И если страница продолжит рваться, следующая может быть уже настолько другой, что дети не поверят вашим рассказам о прошлом.
Для них воспоминания о нашем, теперешнем, благополучном мире будут настолько же чуждыми, насколько нашим детям не понять рассказов о дефиците, талонах на сахар, ваучерной приватизации, перестройке и телемостах с США.

Хотелось бы ошибаться в этой пессимистичной оценке, чтобы молодые оказались правы. Вот всё уладится, и все уехавшие вернутся, и они скажут нам «Вот видите? А вы волновались!».

Опять же, посмотрим, было ли так в прошлом, что люди «ошиблись» и уехали, а потом вернулись?
Ну вот в сталинские времена, в разгар войны, вернулся Вертинский, с надрывом певший «чужие города». Отец Познера вернулся. Но на ту ли страницу они вернулись?
А как быть с теми, которые были исторгнуты с Родины, хотели вернуться и не смогли, ждали, что страницу заклеят, или что напишут новую, лучшую?Некоторые дождались, некоторые даже до оттепели дожили, и даже до перестройки. Солженицын, вон, дожил, и Бродский — почти дожил. Успели увидеть поднятие железного занавеса. И Окуджава, романтик, интиллигент, «совесть, благородство и достоинство», тоже успел, умер в 1997, после путча и после событий 1993, уже в эпоху светлых надежд.
А вот Высоцкий не дожил, и Визбор не дожил, а с той стороны железного занавеса — Галич не дожил. «Когда я вернусь… А когда я вернусь?». И многие другие, конечно, и с той, и с другой стороны железного занавеса — не дождались, не увидели.
Для них то состояние было и осталось «навсегда». И для тех моих бабушек и дедушек, которых железный занавес разделил, и которые не дожили до его подъёма — для них тоже страница была разорвана насовсем. И это я даже не говрю о тех, кого сам разрыв страницы разорвал буквально — о миллионах людей, погибших в войнах и замученных в репрессиях.

А как быть с теми, кто в 1930-х не верил, что фашизм — это серьёзный разрыв страницы? Европейские евреи, немецкие антифашисты — те, которые сначала не захотели, а потом уже не успели сбежать от самого страшного в истории разрыва страницы? Их уже не предупредишь.

Если нам дорого то хорошее, что у нас было вот ещё несколько дней, недель назад, сможем ли мы ещё остановить разрыв страницы? Не придётся ли для написания новой страницы вырвать оставшуюся часть? Если мы напишем новую страницу, будет ли она лучше? Уже на моей памяти, когда рвалась страница последних дней СССР, тоже приходила беда, разруха, обнищание, и мы тоже надеялись, что придут благополучие, порядок, стабильность. Остановить разрыв не получилось, а новая страница вышла совсем другая. Где-то, для кого-то, возможно, лучше, красивее, современнее, а где-то — беднее, беспросветнее, безнадёжнее.

Страшно и тревожно, что мы не знаем, фатальный это разрыв или страница ещё может быть склеена.

Позвоните родителям.