АЛХИМИЯ ТЕРЕХОВА

Фотограф Игорь Терехов напоминает чертенка из коробчонки - милого, доверчивого чертенка с итальянской бородкой, мягкими смоляными кудряшками и серыми смешливыми глазами, наподобие того, которого дурачил в пушкинской "Сказке о попе..." пройдоха Балда с его отталкивающей крестьянской сметкой и чисто дурацкой хитростью. Товарищи из подвальной фотостудии "Товарищ", где в потемках перестройки вызревал Игорь, так его и называли. Слишком соблазнительно - свысока потрепать по голове взрослого чудо-ребенка: чертенок ты наш. Тем более, что он не обижается. Но необидчивость его и простоватость для первого знакомства, не задевающего настоящих струн.

На самом деле это очень гордый человек, который знает себе цену и не носится с ней. Работнику Балде такой не по карману и не по зубам.
Терехов верит в гипотезу о том, что недовоплощенные таланты других народов и эпох переселяются в представителей других времен и народов самым необъяснимым способом, без всякой на то социальной, генетической и иной материальной причины. Где-нибудь в Мордовии, к примеру, может родиться самый настоящий Ван-Гог, а в Бельгии, к примеру... и так далее. К нему самому эта гипотеза подходит как нельзя лучше. Среди давних-предавних предков Терехова по какой-то линии числится знаменитый гадатель по человеческим черепам Ламброзо, но это никак не отразилось на его творчестве (если не считать нескольких звериных черепов на фотографиях), если же рассматривать социальную среду, обозримое происхождение и прочие "корни", они ни к какому творчеству не располагали. Да и сейчас не располагают. Терехов выскочил в наш мир откуда-то со стороны, извне, как черт из коробчонки. Мне легче всего представить его в берете с пером, камзоле, бархатных штанах и башмаках с застежками, где-нибудь в Генуе шестнадцатого века. В Туле двадцатого (да хоть и двадцать первого) века он явно не у дел. Кому нужны эти странные фотополотна с поломанными куклами, прорастающими живыми цветами, рогатыми пишущими машинами, шипастыми военными фуражками, плавающими на нитках пластмассовыми рыбами, ископаемыми черепами и прочими экспонатами всемирно-исторической свалки, неизъяснимо ожившими и образовавшими очень уютные, осмысленные, почти говорящие компании? Какая во всем этом идея? Что он хотел этим сказать?

Вас постигнет разочарование, если вы попробуете расспросить об этом Терехова. Теоретиком его не назовешь, этот не книжный человек даже не сможет (не захочет?) утешить вас комплексным обедом чего-нибудь концептуального, беспредметного, трансцендентного. В этом как раз преуспевают создатели литературно-художественных ребусов, где ничего трансцендентного нет. Уверен, что тереховские работы обладают особым смыслом, и он известен автору как Божий дар, но словесное препарирование его опошлит. Поэтому Терехов кажется косноязычным, когда вынужден говорить о своем творчестве.

А теперь возьмите все те немыслимые объекты, которые составляют композиции Терехова, перемешайте их как следует, расшвыряйте по комнате и густо посыпьте сигаретным пеплом. Вы окажетесь в той самой преисподней, откуда он выскакивает каждый раз, когда не ждешь - в его двухкомнатной хрущевской мастерской. Как он находится в этом бедламе, когда работает один по ночам? Как ему не жутко среди этой кошмарной модели мирового хаоса? Как удается организовать, оживить, одушевить весь этот хлам?

Из чего он делает картины? Сдвиньте фокус, и ваш осмысленный мир мгновенно распадется в хлам безумия. Это может каждый Балда, особенно если мир не его. Наведите нужный фокус на груду чужого человеческого хлама, и она сладостно запоет, оживет, осмыслится чем-то новым, долгожданным, радостно знакомым. В Терехове заложен этот фокус.
Остальное не имеет значения.

Олег Хафизов, сентябрь 1999