Знаете, что меня восхищает в фотографии? Ее прямая связь с действительностью. Ни музыка, ни литература, ни даже кино (только по причине его громоздкости) не могут так близко подойти к реальности, так непосредственно ее трогать, ощущать.
Я имею в виду, конечно, непосредственную документальную фотографию. («А какая же еще бывает фотография, кроме как не документальная?» — спор такого уровня развернулся у меня однажды с фотографом Владимиром Парфенком в Минске).
Ну нет, увольте. Я не верю, что документальной фотографией может оказаться какая-нибудь дешёвая «контемпорари арт» документация перформанса (каких мы с друзьями совершали дай-боже, особенно по умеренной пьянке, только у нас не хватало наглости и соответствующего бэкграунда, чтобы делать серьезную документацию «по всем правилам» и потом транслировать в галереях).
Я также не назову документальной фотографией выхолощенное, тщательно отфотошопленное «искусство», взятое из чьей-то головы. Зачем вообще брать что-то из головы, если реальность так восхитительно многообразна?
А журналы… Вы видели этих тощих теток, корчащих из себя что-то на страницах модного глянца? И фотографы — ладно, если бы они были способны ухмыляться на все это, и транслировать эту ухмылку зрителю в форме фотографии (тот же Хельмут Ньютон это умел). Но нет, они заодно с этими корчащимися тетками и арт-директорами, они хотят облапошить зрителя, впарить ему даже не определенный товар, но скорее образ мыслей (что страшнее): «Надо покупать вещи, которые тебе не нужны. Надо. Постоянно. Покупать».
Нет, уж лучше прямая незатейливая реклама, лезущая с билбордов и эскалаторов метро, где «наколлаженные» фотки прут на тебя одним неразличимым месивом (колбаса, ветчина, сардельки вырезаны из разных фоток и вклеены перед улыбающимся боровом, который все это радостно трескает). Такую фотографию мне видеть не больно, против нее у меня есть иммунитет, я ее вообще не вижу. Мне страшнее то, что красивым обманом, претензией на настоящесть способно воровать мою душу.
А что же тогда фотография настоящая? Если все вышеперечисленное — не фотография вовсе?
Все просто.
Фотография, как и человек, как дружба, может быть корыстной и бес-.
Ну, вы можете сравнить двух людей. Один перед вашей дверью, потому что желает втюхать вам чудо-утюг, а второй — ваш друг, с которым можно искренне говорить обо всем на свете (а может, вы ни того, ни другого не желаете, но все же? Будете ли вы открывать с одинаковым чувством им обоим?)
Фотография настоящая не должна от вас ничего хотеть. Это первое и, пожалуй, главное условие.
То есть — она есть фотография и это уже оправдывает ее существование, и это уже готовит ей место в вечности, в бескрайней человеческой памяти о временах, местах, явлениях. Мелкие цели и «целишки» автора при этом не учитываются, фотографии просто не до того.
Пролетают, к сожалению, фотографии, сделанные с благими или дидактическими целями. Ну, организации типа Сороса или «Врачи без границ», которых я на самом деле люблю, своими фотографиями тоже хотят сказать: «Ну вот, до нас здесь было плохо, а мы приехали, и сразу всех одели, накормили и вылечили. Давайте нам деньги». И при этом, я бы лично дала, и сама бы поехала для них фотографировать… но. От этих фотографий у зрителя снова где-то подсознательно возникает чувство: «Сложную реальность мне подают слишком просто, видимо, чего-то хотят».
Пролетает и фотография, стремящаяся к красивости. Мы можем в нашей собственной жизни сколько угодно любить кисок и каждый вечер любоваться закатами… Но при чем тут фотография?
Фотография, единственной целью которой является сфоткать и бросить в бездну фейсбука, фликра, нонстопа или чего угодно, кажется мне наиболее страшным из всех монстров. То есть мелочная «надеждишка» автора, что забросав мир бессчетным количеством изображений (ими, наверно, многократно можно выстлать земной шар), мы заставим мир… что? Заметить что-то? Изменить? Нет, мы пытаемся всего лишь скромно быть замеченными хоть кем-то. «Сколько на меня сегодня раз взглянули? Сколько плюсиков и лайков поставили?» Но проблема в том, что фотографов там неизменно больше, чем зрителей (а кому охота быть машиной по удовлетворению чужого тщеславия?) С чьей-то легкой руки теперь их называют «хомячки от фотографии».
Нет, настоящая фотография не удовлетворяет чужому тщеславию. И имя автора под ней подписывается только для того, чтобы легче было ловить настоящее, индивидуальное в потоке фотохлама. Проблема такой фотографии в том, что она не имеет лица. Что она не успевает отстояться, сформироваться в итоговый продукт — книгу, выставку или хотя бы что-нибудь. Эта фотография не формирует целого из себя, она просто вымывает мозг своим многоголовым, многоголосым потоком.
Настоящая фотография просто показывает, рассказывает о многообразии мира, превращает объемную реальность в плоскую картинку, картинку, которая будет ценной сама по себе, неважно, труп там или цветок. И при этом реальность вокруг нас так глубока, так непостижима, что фотографировать ее можно только через очень личностный подход. Снимать то, что волнует, то, что кружит голову, что не дает спать.
Снимать, когда процесс съемки позволяет обогатить себя внутренне, познать что-то новое, ответить на давно гложущие вопросы. Или — пусть не ответить, но задать их другим. При этом каждый человек, каждый дом, каждое дерево — это уже история.
Но фотография — это прежде всего, избирательность. Нам дано слово не для того чтобы трындеть безустанно. Нам дано слово, чтобы использовать его по назначению — только тогда, когда нам есть, что сказать. Точно по тем же принципам нам дан фотоаппарат.
Фотография — это наша игра со смыслами, со вниманием. Один кадр — это предельная концентрация мысли, зрения, всех чувств. Из трехмерного мы делаем плоское, из сиюминутного — вечное, из незамеченного — заметное. И это очень ответственный процесс, о нем нужно много думать перед тем как сделать, чтобы хоть что-то получилось.
И не надо говорить о красоте или об уродстве. Фотография сама по себе — это чистая форма, свет, запечатленный на пленке или матрице. Она может быть хорошей или плохой — если мерить ее только по канонам фотографии, которые, к счастью, уже сформировались. Но для фотографии правильная композиция и интересный сюжет — это еще не все, что нужно для того, чтобы стать настоящей. Законы можно и нарушать, но нарушать со знанием дела и со всей возложенной ответственностью. Это объекты, изображенные на фото, могут считаться кем-то красивыми или уродливыми. Красота и уродство — это программы, зашитые обществом в наш мозг и фотография скорее призвана их разрушать, чем потакать им. Я могу сфотографировать в музее Мону Лизу, но это не значит, что я сделала красивую фотографию. Даже, скорее всего — нет. И только если моя фотография о Моне Лизе станет частью моего размышления о современной культуре, цивилизации, ну или хотя бы частью фотоистории о Лувре (а все вышеперечисленное — как бы уже существует в ней, если это хорошая фотоистория) — тогда моя фотография имеет право на жизнь.
Фотография может и должна быть неоднозначной, давать повод для множества трактовок. Потому что трактовки могут измениться со временем, с переменой системы ценностей, а Фотография — останется. Потому что она над всем этим.
Но что сделать, чтобы фотография стала такой прекрасной, бескорыстной, бесконечно интересной?
Нужно, чтобы нас не тянули на дно бесконечные мелочные интересы — типа, заработать денег или хотя бы стать звездой некоего фотокружка. Чтобы у людей не было привычки спрашивать, на кого ты работаешь. (На Время. На Историю. На Жизнь. На Людей).
Да, фотография требует очень многих усилий и (да!) денег.
Поэтому, чтобы человеком двигало чувство фотографии, чистый интерес к миру и его запечатлению, нужно, чтобы… на других фронтах было все спокойно, чтобы не висели неоплаченные счета за электричество, или алименты, и все остальные дыры были тоже заткнуты. Но дыр бесконечное множество, это авгиевы конюшни, это камень, который вечно нужно катить в гору — это наша жизнь, если мы сами не начнем видеть ее по-другому.
Поэтому настоящая фотография была и останется подвигом, подвижничеством, путем Самураев, или пристанищем не вполне здоровых людей — тех, кого не обременяет семья, кредиты, ипотеки и прочая кабала. Поэтому общество глядя на них всегда будет «крутить пальцем у виска».
Но почему так? Ведь человечество давным-давно сыто. Цивилизация производит и перепроизводит блага, а потом заставляет их потреблять — до бесконечности. Это современная концепция жизни, всего лишь одна из многих, и отнюдь не самая лучшая и жизнеспособная.
Почему же тогда не появится устойчивая база для существования фотографии (гранты, стипендии и прочеее), чтобы дать наконец-то возможность перестать гнаться за сиюминутным, дать фотографии поле и простор для мысли и наблюдения?
Тогда можно было бы бросить это все и начать жить глубокой творческой (интеллектуальной) жизнью. Но что будет, если все сразу ринутся снимать, если фотография станет самым главным средством коммуникации?
Мир непременно изменится.
Но в какую сторону? Фотоаппарат в руках человека будет рассматриваться почти как оружие (то, что происходит сейчас). Или все успокоятся и примут камеру за необходимое продолжение глаза и памяти? О, как бы я хотела научиться объяснять чиновникам, консьержкам, толстомясым охранникам, что фотография необходима человечеству как вода и воздух, что фотокамера — это мои глаза… Нет, никто этого не поймет, потому что…
Фотография — это еще и мой способ думать.
Но думание в этом мире никто не разрешал. В открытую не запрещают пока, но и не разрешают тоже.
Думать пытаются отучить ещё в школе, даже в детском саду («Мама, почему люди умирают?» — «Потому что я так сказала! Цыц!» — самое ужасное, слышала где-то в электричке между Подсолнечной и Клином). Ну и потом — все по накатанной. Все как дядя сказал. Нужно где-то работать, нужно где-то жить. Нужно ездить на море раз в год.
Боже, да ведь это какой-то «Дивный новый мир» получается, или «451 по Фаренгейту»…
