Nizovtsev

Ни любовь, ни страх, ничто не могло освободить его от воспоминаний о разрушенной церкви. Разрушенной веры, той самой, за которую так рьяно держались обычные люди, которым по велению сердца и чистого разума были чужды те силы, что двигали сотни тысяч на смерть ради смерти. Ради призрачной и никому не нужной установки, ради красного пунктира на карте, который рос с каждым днем и превращался в неутолимого зверя, в океан, что стихийной властью своей крошит камни и не дает права выбора. У него не было сил для того чтобы спать... Он просто закрывал глаза и каждый раз видел салют из взрывов и ликование странной и, порой, ужасающей радости своих братьев. Он не мог понять, как они могут после всего совершенного хоронить сових товарищей и вонзать в их могильные холмы наскоро сколоченные кресты. Как!? Как они могли брать дерево для крестов из только что взорванной церкви...
Дым над его головой нависал вторым небом, сквозь которое изредка пробивался свет, тот самый, перед которым все равны и тот, который не могут заменить поистине вавилонского размаха костры из городов и жизней, которые с легкостью отбирает металл, вышедший из под рук мастеров, в жилах которых течет уже давно не кровь, но ртуть, холодным блеском которой измеряют жестокость, скрытую под маской правды и будущего, будущего накрытого армейской сеткой цвета леса... В этом "новом" мире, за который бьются уже не люди, а идеи, не будет грома грозы и чистого дождя, но будет оглушительный рев сирен, что скоро станут привычной тишиной и будет бесконечный снегопад из пепла сожженного неба.
Его глаза наполнились слезами, а руки, что уже многие годы чувствовали лишь отдачу винтовки, вдруг сжались в кулаки. Будто бы он хотел узнать - есть ли в нем еще то тепло с огнем которого он был рожден...
Он никогда еще не думал о том, что будет после него. Даже не после него, а после того стыда, той разлуки с миром свободным, что так внезапно пришели к нему. Стало жутко. И он впервые испугался, что, быть может, он один во всем мире вдруг понял всю абсурдность и хаос той жизни, которой обязались жить чуть ли не все люди. Он взял свой старый карандаш и начал судорожно и быстро писать меж строк на старых письмах от родных о том, что жизнь не стоит смерти других. Он никак не мог разобраться в своих собственных мыслях. С каждым новым словом рождались все более четкие образы...
Шли часы. И вдруг - далекий гром разрывающихся снарядов начал утихать. Становилось все тише и тише. И под конец уже тишина начала резать уши тонким стоном, будто бы она сама не верила в то, что может вот так вот просто вернуться - без торжеств и вступительных речей...
Война закончилась. Никто не знает, куда пропал тот солдат. Единственное, что осталось после него - нацарапанная на балке окопа надпись - "Я верил!" и горстка обожженных писем, найденная вскоре под грудой керпичей той самой взорванной церкви...
Он просто ушел. Не умер. Ушел. И, быть может, именно его муки, его новая вера дала шанс тишине вновь вернуться. Флаги сожгли. А та балка, с его верой стала основой для креста на могиле зла, которое он смог изжить в себе и небе, которое опять стало куполом церкви для всех людей и добра. Добра чистых душ и яркого солнца.