«Ну, здравствуй, Миша! Давно не виделись. Я рад увидеться вновь!»
Я давно не виделся с Мишей. За это время мой младший сын научился ходить, немного плавать, пошел в школу, и теперь уже практически перестал верить в Деда Мороза. Тогда, давно, мне дали его телефон, чтобы я встретился и записал с ним интервью. «Он очень талантлив», - сказала мне искусствовед и художник Татьяна Кроль. Я не понимал что это за человек. В интернете на тот момент ничего нельзя было найти, набирая его имя в поисковой строке. Мы созвонились, договорились о встрече. И вот я пришел в гости, в театр, в огромный цех, где обычно расписывали декорации, но в тот день никого не было. Миша говорил- говорил, жаловался на быт, жизнь, жену, рассказывал-рассказывал и доставал коробку за коробкой, доставал фотографии, коллажи, разворачивал холсты и водил по углам, где были заныканы объекты скульптуры. Он, хитро щурясь, наклоняя голову на бок и буравя меня своими глазами, все время что-то говорил. У меня сложилось впечатление, что он воспринимает меня как человека способного что-то купить или некоего посредника, дилера, а не человека, который собирает человеческие типы для видеопроекта. Я пытался записывать интервью, что-то спрашивал… И все равно зависал над его фотографиями, как говорится, залипал в них. Обычная уличная сцена вдруг в его отпечатке становилась фреской, небольшие работы на моих глазах становились монументами. Глубокие бархатные черные тени, которые казались тоже персонажами, таинственными провалами в небытие, порталами, паутиной окутывавшей всё. Я понимал, что это его фотопечать и всякие хитрости, связанные с темной комнатой, О, эти тени! Как он все связал этой печатью, все соединил тенями, цементом голливудского классического кино!
И даже рамка, черная рамка на самом отпечатке. Ну, про тончайшая игру света, миллионы полутонов и звонкие выходы в белое я вообще не говорю… Но удивляло не только это. Более всего поражала композиционная стройность, не выхолощенная, живая, но математически точная. Все выстроилось так, будто у фотографа была не только камера, а съемочная площадка с кучей помощников. Все мелочи подчинились волшебной его воле, словно множество помощников художников-эльфов поставили все на свои места, а осветители амуры зажгли свет и направили в нужное место, не влезая в кадр, и не показывая своего присутствия…
Я уже который раз замечал, как природа играет с нами, разбрасывая золотую пыльцу таланта, позволяющую летать гениям и талантам в самых смутных, порой странных, персонах нашего мира. Я видел людей безмерно способных и при этом торгующихся за копеечную сумму с нанятым беднягой, будучи сами с полным сейфом денег, я видел людей, которые были восторженны как дети, и так же не способны отличить плохих людей от хороших, видел спивавшихся…Так что некоторая странность Михаила тогда меня не удивляла. Ведь я привык уже принимать людей со всеми их особенностями.
Многие считают, что это их недостатки, а ведь это всего лишь обратная сторона их таланта. И, приняв аксиому «по плодам его судите его», я как-то так и живу… Плоды Михаила Ладейщикова убеждали в его гении. Его графический талант был в том, что обилие деталей и многословность, многосложность переплетений не разрушали общего. Это было для меня диковиной. Обычно всякая мелочевка все портит и убивает изображение. Ее надо убирать, запечатывать, уводить в нерезкость, но не у Михаила… В нем, в его работах всегда есть эта формальная жесткость в той части, что касается структуры композиции, и поэтичность «героя» изображения. И здесь совершенно неважно, кто становился героем. Ладейщиков режиссер доводит персонажей до нужного ему состояния. Люди набирают внутренние, еще не вышедшие эмоции, а предметы, как в стихах великих поэтов, становились метафорой. Но что важно для меня, они не перестают быть связанными со средой, остаются частью жизненного потока. Они не становились, как у Яна Саудека, вырванными из контекста даже в самых театральных его работах с обнаженными моделями. Девушки по- прежнему связаны с тем, даже очень условным, абстрактным, фоном, нарисованным тоже Михаилом, рифмами и перекличками форм-пятен. Не знаю, с кем на одну полку я бы поставил творчество МЛ… Из отечественных фотографов есть только одно имя, которое приходит на ум. Это Николай Бахарев, с аналогичной виртуозностью композиции и режиссированием в работе с моделями в процессе съемок, с внутренней наполненностью этих самых портретируемых моделей. Так случилось, что фотографии Бахарева покорили этот мир. Они есть в каждой серьезной галерее, специализирующейся на советской-российской фотографии, а Михаил остался в тени. И это скорее всего курьез, ошибка, которая должна быть исправлена.
В тот первый вечер, когда мы познакомились с Ладейщиковым, я ехал домой в совершенной растерянности. Я мог объяснить себе то, что чудаковатым художникам в быту может не сильно везти, но я не мог понять одного, как совершенно очевидные шедевры могли продолжать лежать в папках, а менеджеры от искусства, которые видели все эти работы, могли продолжать жить своей куртуазной жизнью, вполне довольные собой. И, когда мне сейчас говорят, что арт-бизнес – это не то, что я думаю, что это циничный бизнес, в котором уже нет места любви и можно раскручивать любую ерунду, я вспоминаю тот первый день знакомства с Михаилом Ладейщиковым и говорю себе, что если вы имеете в виду искусство как игру в колпачки, то вы правы. Но для меня есть какие-то вещи, которые настолько самодостаточны в художественном смысле, что любой, кто имеет развитый вкус, это видит. И дело в том, что живя с этими работами, с настоящими подлинными произведениями искусства, ты наполняешься смыслом, наполняешься благодарностью и любовью к всему сущему на земле… Конечно же хотелось бы, чтобы, кроме строчки в истории искусств, людям искусства их работа приносила хотя бы толику благополучия, но есть как есть… И сегодня, приглашая всех на небольшую выставку этого великого человека, смотря на развешанные в зале работы ожидающие зрителя, я говорю: «Ну, здравствуй, Миша! Давно не виделись. Я рад увидеться вновь!»
Михаил Анатольевич Ладейщиков родился в 1949. Он живет в Москве и продолжает заниматься творчеством по сей день.
Олег Арнаутов
Эстетика абсурдизма
Московский музыкальный театр им.Станиславского и Немировича-Данченко еще не имел в своей истории такого художника, как Михаил Ладейщиков. И не потому, что он лучший из тех, кто в этом театре работал до него и работает сейчас, а потому, что такого художника никто не знает. Художественным творчеством в театре занимаются другие, а Мишу Ладейщикова любят за его добросовестную и безотказную работу в качестве маляра и дворника. Сам Ладейщиков театр боготворит за то, что он не предлагает ему быть художником, а просто дает возможность жить в Москве, куда он приехал из Йошкар-Олы десять лет назад, чтобы себя показать и на других посмотреть. В смысле искусства.
Нужно заметить, что к тому времени Ладейщиков в среде фотохудожников уже был личностью почитаемой и авторитетной. В конце 1980-х своими фотографиями, показанными на многочисленных зарубежных выставках и опубликованными в самых престижных профессиональных изданиях, Ладейщиков заставил говорить о себе как об одном из отцов русской социальной фотографии, наряду с другим ярким ее представителем - пляжным фотографом из Новокузнецка Николаем Бахаревым. Если бы Ладейщков больше не сделал ничего, то и этих фотографий хватило для того, чтобы по ним изучать отечественную историю периода 1980-х. Историю времени, когда дворники, кочегары, сторожа и просто тунеядцы, как их тогда называли, определяли пути развития отечественного искусства. Когда образ жизни этих отдельных непризнанных личностей становился всеобщим художественным стилем. С тех пор изменилось многое. Власть смирилась с тем, что вызывало у нее некогда приступы отрыжки. Многие художественные изгои на волне примирения с властью сумели успешно перейти в разряд признанных мэтров и поменять свой образ жизни на прямо противоположный. Но не все. Ладейщиков, в числе других последовательных нонконформистов, от своей известности ни дивидендов, ни материальных доходов не получил, но при этом продолжает оставаться свободным. От быта, денег, от гонки за сиюминутной славой и успехом. Некогда, прославившись своим творческим ноу-хау - царапками, он по-прежнему продолжает царапать на всем, что попадается ему под руки, находя эстетику там, где по всем правилам ее быть не должно.
На первый взгляд бессмысленные и спонтанные движения руки Ладейщикова никакой идеи за собой не несут, кроме идеи абсурдизма. Бессвязные ряды письменных строчек, абсолютно ничего не значащие линии, крючки, хвостики, ничего не изображающие фигуры. Полная абракадабра. Но отдельные узнаваемые элементы в его работах все же присутствуют и эта привязка к реальности дает возможность включиться в процесс осмысления того, что хочет сказать художник. Вывод, который можно сделать, глядя на работы Ладейщикова, заключается в том, что при полном отказе от фигуративности, он в своем творчестве по-прежнему остается художником социальной рефлексии. Используя механизм подсознательной реакции, Ладейщиков создает изобразительную оболочку какого-либо реального события, произнесенной речи, прочитанного текста, повторенного слова.
Содержание текстового материала теряет при этом всякое свое смысловое значение, поскольку трансформируется в самостоятельную художественную форму, в которой интерес вызывает не сам первоисточник, а отношение художника к окружающему миру.
Петр Войс
К персональной выставке Михаила Ладейщикова
в галерее Петра Войса "С.АРТ ", Москва, 2002 г.
Полифонический реализм Михаила Ладейщикова
Фотограф Ладейщиков очень последователен. По его собственным словам, в 80-х его ничего не интересовало, кроме обшарпанных стен и заборов. Он бесконечно вглядывается в фактуру материала и экспериментирует с самодельным фотоувеличителем. В результате рождаются контрастные, лишенные глубины и перспективы натюрморты из мусора, стен, решеток и бельевых веревок. Ладейщиков перестает заботиться о быте и прочих глупостях, входит в группу «Факт», живет в йошкар-олинском фотоклубе и очень раздражается необходимостью отвлекаться от любимого дела на общение, еду и сон. В начале 90-х он расписывает абстракциями целые стены и на этом фоне создает композиции из ржавых велосипедных колес, проволоки и обнаженных женщин. Фотографии он часто закрашивает поверх отпечатка краской или процарапывает нечитаемыми текстами. Наконец, в районе 1994 года Ладейщиков снимает серию «Банки» – это именно доведенное до совершенства исчезновение знака в белом шуме ретрансляции. В 1996 году Ладейщиков переезжает в Москву с молодой женой и вынужденно становится живописцем. Фотография, с его точки зрения, сложнее живописи. Для фотографии нужна камера и нужен проявитель, темная комната, время... в съемной однокомнатной квартире ничего этого нет.
В 90-х на волне интереса к фотоклубному движению Ладейщикова выставляют в России и за рубежом, но сегодня о нем помнят в основном специалисты. Что естественно – понять этого автора в контексте коллег по андеграунду невозможно. Только сейчас он получает давно заслуженное самостоятельное прочтение.
Что он хочет сказать своими действиями? Ну, вот представьте себе фреску на стене античного города. Две тысячи лет ее вымывают дожди, пока однажды ночью поверх неясных очертаний не расцветают флуоресцентные пузыри граффити. А потом туристы фотографируются на этом фоне и, вернувшись домой, печатают черно-белые фотографии в автоматической лаборатории.
Это путь культуры, как мы ее знаем, – культуры как перегноя, как набора смыслов, перемалываемых временем, варварским отношением и человеческим умыслом. То, что остается, – тончайшая аура древности, выражаемая через саму многослойность краски. И эти наслоения, в конце концов, начинают восприниматься одновременно, атемпорально, как единое целое. Части композиции равноценны, вне зависимости от своего происхождения.
А вот социальная составляющая отображаемых пластов – краски, голого тела, ионов серебра и снова краски – интересует Ладейщикова очень мало. Он сознательно антипсихологичен. Ладейщиков не особенно знаком с историей современного искусства, отказывается объяснять свои работы и не ходит на выставки. У него есть представление о том, что делать свое – важнее, чем знать чужое. Это приводит к тому, что он заново изобретает ту или иную идеологию.
Конечно, в первую очередь приходит на ум Сай Твомбли. Скончавшийся недавно американский классик исследовал родственные Ладейщикову темы – исчезновение знака под культурными наслоениями, сообщение, поглощаемое белым шумом ретрансляции через века. Твомбли – дает нам ощущение дистанции, культурной древности. Но где у Твомбли изначально-ясный, хотя и полустертый первоисточник – у Ладейщикова колесо сансары, новые и новые нашествия варваров. Осмысляемое им время не имеет благородной глубины – оно имеет просто глубину. Это как если представить в качестве первоисточника вместо мрамора – бревенчатые стены барака. Также Ладейщикову близок Ричард Принс с его несмешными шутками, записанными под трафарет на большеформатных холстах (смысл давно вымыт, остались только пустые слова).
Ни о том, ни о другом художнике Ладейщиков не слышал.
В изобразительном смысле Ладейщикова можно назвать экспрессионистом (в зависимости от работы – или беспредметником, или примитивистом), но сам он настаивает на том, что предельно реалистичен. Это логично: в меру своего таланта он находит выразительные средства для отображения визуального и словесного белого шума, окутывающего нас сплошной пеленой. Люди вокруг нас говорят – говорят все и обо всем – но невозможно ничего разобрать, ни общего смысла, ни грамматического, ни отдельных слов.
Это полифония симулякров.
Накатывающие во много слоев образы, процарапанные по краске или бромсеребряной эмульсии буквы – для Ладейщикова сродни бормотанию героев «Петербурга» Белого или диалогов в фильмах Киры Муратовой. Его работы – это достоверно воспроизведенный вопль из глубин нашего косноязычного бытия, попытка достучаться, выразить что-то чувствуемое или предугадываемое. Реализм Ладейщикова своеобразен. Явление, безусловно, рукотворное, но более правдивое, чем документально наблюдаемая, хаотичная и нестойкая к погодным условиям жизнь.
Владимир Дудченко
К персональной выставке Михаила Ладейщикова "Полифонический Реализм"
в Галерее “Гринберг”, Москва, 2012 г.
Нас интересуют те, кто остался верен своему месту
Всякая дискуссия с зарубежными коллегами о советской или постсоветской фотографии неумолимо обнаруживает неизбежное отсутствие системности взглядов собеседника на предмет обсуждения: по отношению к нему довлеет абсолютная фрагментарность знания. Это не вызывает удивления - в советскую эпоху любому наблюдателю из-за рубежа была полностью недоступна информация, касающаяся истории русской или советской фотографии. Но и сегодня круг его наблюдений ограничен – как правило, его возможности исчерпываются знакомством лишь с авторами, живущими в столицах бывших советских республик.
Однако в отечественной фотографии существует и другая традиция – традиция провинциальной фотографии. Это традиция имеет своим источником шестидесятые годы, когда в условиях относительной либерализации советского строя на всем пространстве СССР появилось множество фотоклубов, ставших альма-матер советской неофициальной фотографии.
К концу семидесятых сформировались региональные школы неофициальной фотографии, каждая из которых имела отчетливые жанровые или стилистические отличия. Но девяностые стали фатальными для многих представителей этих школ. Новая экономическая реальность заставила часть из них посвящать все свое время только коммерческой фотографии, другие же оставили фотографию вовсе. Весьма ощутимой была и разница в степени доступности информации, возможность получения которой, как следствие падения «железного занавеса», для авторов, живущих в столицах и больших городах, была практически неограниченной, в отличие от фотографов относительно небольших городов, среда обитания которых оставалась, по существу, неизменной.
Некоторые из провинциальных фотографов уехали в «столицы». Но сейчас нас интересуют те, кто остался верен своему месту. Именно к ним принадлежат Михаил Ладейщиков и Николай Бахарев. Несмотря на всю разницу их творчества, то, что объединяет их, являет гораздо большее, чем категория «жанр» или категория «стиль». Это безусловно большее – жизнь и судьба провинциального фотографа современной России, творчество которого, будучи органической частью образовавшей его как художника и личность среды, в то же время оказывается ее неприятием. Сила таланта трансформирует эту амбивалентность в художественный, столь характерный для русской культуры, сущностный феномен феномен, как ставший ее традицией, так и несущий ей обновление.
Евгений Березнер
К персональным выставкам Михаила Ладейщикова и Николая Бахарева
в рамках VI Международного фестиваля фотографии “Month of Photography” в Братиславе, Словакия, 1996 г
