Музыкантам дают в руки инструмент, и они учатся играть, долго, годами. Потом одни становятся профессионалами, другие пополняют ряды образованных благодарных слушателей. Те, кто ушел в музыку, со временем начинают понимать сколь широки возможности данного в руки инструмента, а кто-то останавливается. Учителем музыки, музыкантом в оркестре. Нет, не ремесленником, но тем, кто осознает конечность своего знания, кто не может извлечь из инструмента большее, чем уже удалось.
То же происходит в других видах искусств. У композиторов, танцовщиков, актеров, художников. Не знаю подробностей в мире литературы и музыки, театра, а вот в живописи и фотографии наблюдаю много лет как люди, закончившие престижные школы, потом годами избывают из себя школу, мечутся, ищут свое я. И они счастливцы, в хорошей школе, у хорошего учителя (не обязательно знаменитого, но талантливого) они узнали очень много о тех инструментах — кистях, красках, камере, способах печати, — которые им в профессии даны. И все равно каждому приходится проходить путь к себе. Обратно, но уже по новой дороге.
В фотографии в нашей стране со школами плохо. Как правило, школа — сама жизнь. Героине нашего рассказа повезло: у нее высшее художественное образование. И еще она может учить рисовать — это тоже ее профессия. И, на крайний случай, может сидеть на набережной где-нибудь в приятном городке у моря и рисовать с натуры портреты, похоже-похоже. Но всю жизнь после университета и всяких других мытарств, которые, сколько бы лет ни занимали, они все — короткий эпизод перед длинной и главной частью жизни — работой фотографом, Татьяна живет с камерой наперевес.
Татьяна Зубкова живет в Краснодаре, снимает для местных газет и прочих СМИ, ее знают все (как будто она была всегда) и она знает всех и может их убедить во всем. Или почти во всем. Например, может убедить стать спонсором фестиваля фотографии PHOTOVISA, ее любимого детища, которое уже шесть лет она вскармливает с ложечки, защищает грудью и вообще является с первых дней исполнительным директором фестиваля. Но сейчас речь не об этой ее ипостаси «фотографического деятеля» — было такое точное и важное определение у дореволюционной фотографической интеллигенции. Мол, может фотограф гений, а может просто талант, но без его участия в организации выставок, журналов, съездов, коллекционирования и прочая все заглохнет. И тогда другие, кто может гений, а может, талант — вообще все должны будут уйти снимать портрет в ярмарочных павильонах. Не будет фотографических деятелей — не будет искусства. Потому что его встречу со зрителем, его манифестацию собственного существования кто-то должен организовывать.
Но я не об этом. Татьяна Зубкова поразила меня давно и в самое сердце своей способностью расти над собой и быть художником в фотографии, несмотря на неустроенный быт, на ежедневные репортерские марафонские забеги, на оргдеятельность, отнимающую всю психическую энергию. А она, без высоких фотографических школ, аккумулируя в себе все известное ей и интуитивно приходящее, «дозагружающееся» из истории искусств знание, годами делает фотографии как художник. Мучительно ошибаясь, споря сама с собой, забрасывая в темный угол неудачи и снова прорабатывая архив, чтобы, в конце концов, явить ... маленькие фотографические поэмы.
Так, у нее была поэма, снятая в дождь и пыль из окна всевозможных транспортных средств, на коих провинциального репортера заставляют перемещаться по краю, который, на минуточку, размером с Францию, только французские хайвеи ему не доложили... И из пыльных окон, из нитей дождя, из пролетающих мимо стогов и куп рощиц и полос зеленых насаждений, пирамидальных тополей и сизого грозового неба у нее рождаются импрессионистические опусы. Кто-то назовет их музыкальными, а я, так чувствую, поэтическими. Все в них ритмически стремительно, взахлеб, как Хлебниковские нагромождения смысло-звуков и ассоциаций. Видеть не видишь толком, а в памяти все возникает, и как в детстве ехали к морю по бесконечным жарким и прямым дорогам, и как в дождь (почему-то всегда в дождь) приходится сворачивать с трассы на проселок, идущий в горы...
Но больше других меня поразил ее проект, невинно начавшийся со съемок в мастерской у скульпторов, ее друзей и собеседников. Согласитесь, чтобы разговорить скульптора, занятого своими камнями-деревяшками-бронзами, да не просто отвлекать от ваяния, а именно собеседовать, выслушивать, находить интересным его рассказы, — к этому надо иметь особый талант. Слушателя и наблюдателя. И в начале той истории я не знаю, что было первичным — разломанные самим временем скульпутуры, там и сям стоящие в тени садочка при старой мастерской, или рассказы обо всех тех, кто раньше (и как раньше) в этой мастерской работал. Так что на вопрос, что является толчком в творчестве фотографа — зримое или сказанное, слышанное, — у меня нет однозначного ответа. Он и не важен. Главное, явился некий образ, который Татьяна стала ловить камерой, как другие ловят бабочек, самозабвенно, без отвлечения на глупые вопросы зачем и кому нужно. Этой истории... без малого пять лет. Тогда Татьяна стала победителем Первого музейного биеннале фотографии Государственного Русского музея (соблюдая историческую достоверность, сохраняю орфографию названия конкурса тех лет). Да-да, неизвестный в Петербурге фотограф из далекого Краснодара получила право на выставку в Русском музее! Прямо-таки сага о современной Мамлакат, которую позвали в Кремль к Сталину с хлопковых полей, где она гнула спину, не разгибаясь до захода солнца, но достигла высоких показателей, и ее заметили! и пригласили. В самый центр. Так и наша Татьяна. Поехала показывать свои работы в святая святых, в Русский музей. И никто ей не помог ни с отбором, ни с экспозицией. Привезла — фотографии, повесила — вот и фотографическая выставка.
Все постепенно меняется, но были и такие времена в самом что ни на есть центральном санкт-петербурсгском музее, где могло случиться чудо: фотографу дали посмотреть на свои работы на стенах. И понять. Каковы они. Если, конечно, фотограф в состоянии преодолеть опьянение успехом и воззреть на свои работы будто на чужие. И подумать.
У Татьяны помимо фотографического таланта, оказалась замечательная редакторская выдержка. И крепость духа. Чтобы, увидев себя со стороны, не бить зеркало, а пойти, работать и изменить. И она смогла. Из разрозненных цветных, напечатанных в лучшей краснодарской лаборатории фотографий, убрать лишнее, отказаться от цвета в той мере, в какой он мешал цельности истории. Построить ряд. Еще раз пройтись по архиву, достать то, что не видело света, но в контексте истории зазвучало. И рассказать, наконец, свою историю, полную тревожного ожидания и жалости, нежности к отбитым ручкам и старым слепкам, какая бывает только у женщины к больным и сирым.
Ее история — эта история трагической жизни советской скульптуры после конца времен. Ведь этот конец. Апокалипсис, что наступил для реалистической скульптуры, когда СССР кончился. И кончилось время образованных школьников, которые рисовали гипсовые слепки коней и римских героев, шары и кубики на уроках рисования, отчего у скульпторов всегда была подработка и водились денежки, чтобы забыться и плавно качаться в лодочке фантазий на волнах времени. Может, оно и было безвременьем, но с ним и жизнь их прошла. И получилась у фотографа страшная история, как детские пугалочки, про черную-черную комнату, где на стене был портрет. Неизвестного академика. Или мальчика без головы. Ах да, тот стоял с корабликом в саду...
Лет пятнадцать назад мне пришлось писать о конце времен, случившемся для культуры гимназистов, господ любителей в русской фотографии дореволюционной: жили они были, хорошо были образованы, знали греческий и латынь, знали, с какого памятника коню делался какой слепок головы, свободно писали по-французски своим зарубежным корреспондентам, занимались искусством, нисколечко не делали портретов на потребу публике, только для себя, нечто такое психологическое и невнятное, как поэзия девиц, что читали со сцены в арт-кабаре. А потом случилась революция... И для той, прошлой, нежной и трепетной фотографии-искусства наступил апокалипсис.
В этот раз Татьяна Зубкова собрала коллекцию про конец света для старой скульптуры. Но, зрим в корень: это про конец света для классического искусства. Можно сколько угодно спорить, что к высоким образцам в Пушкинском музее он не придет никогда, и что Пизанская башня будет крениться вечно. Но в маленьком (если смотреть в подзорную трубу из Москвы) Краснодаре Татьяна из фотографий своего архива собрала стансы о конце времен искусства. Каким оно живет для людей.
Даже если она ошибается, и конец времен наступил выборочно. Он, как Ад у Данте, не имеет отношения к темпоральной конструкции повседневности, он просто есть. Всегда. Параллельно хлопотливой цветной реальности. И от этого, если задуматься, бывает грустно.
А за художника Зубкову радостно, что она может выйти из лягушачьей шкурки репортера, отряхнуться, и, как оперная дива, выдать на гора искусства.
Что дальше? Если вы не из числа облагороженных художественным образованием зрителей — просто смотрите, и замечайте, как образованные аплодируют. Потому что знают, за что.
Ирина Чмырева
