В сахаровском музее открылся Центр документальной фотографии «FOTODOC», который собирается заниматься разными полезными и увлекательными делами. Но вот первая тема дискуссии «Что такое документальная фотография?» мне показалась хоть и основополагающей, но не очень серьёзной. Из таких тем, на таких встречах обычно не рождается ничего, кроме головной боли. Но, может, я ошибаюсь. Тем не менее незаметно для себя я втянулся в заочную дискуссию и осталось только записать, что я и сделал.
Фотография документальна от природы. В этом её родовое проклятье и главное, хотя и сомнительное, достоинство. Фотография в безразличных и неталантливых руках, которых сотни миллионов, способна лишь на безжизненные и потому скучные, но добросовестные репродукции всего, что нас окружает. Люди страстные, люди искусства борются с этим мелочным и отвратительным качеством фотографии документировать каждую мелочь, не делая различий между главным и второстепенным. Сама по себе фотография суха и мертва, одушевить её может только человек, имеющий живую творческую душу. Причем последнее условие относится не только к творцу фотографии, но и к зрителю.
Зритель тоже творческая профессия. Он может наполнить собой и оживить мертворожденную фотографию, если она хоть чем-то царапнула струны его чуткой души. Всякая фотография абсолютно правдива мелочной правдой факта, правдой момента. Она правдива даже тогда, когда её автор фальсифицирует действительность или находится в добросовестном заблуждении. Тогда документальная и правдивая фотография, а главное, ко всему равнодушная, документально и правдиво запечатлевает ложь и обман.
Фотография не склонна к философии и размышлению над жизнью, этим занимается за неё автор, этим наделяет её зритель. Документальность и безразличие — косные качества фотографии, с которыми борются и успешно преодолевают неравнодушные фотографы, художники по натуре, такие как Картье-Брессон, Куделка или Сальгадо. У кого повернется язык назвать их «документалистами»? Они преодолевают сопротивление документальной природы фотографии, как скульптор преодолевает сопротивление гранита, как писатель преодолевает пошлость языка улицы, как художник привычку обывательского видения, признанного за норму. Сопротивление этой мертвой, но цепко держащейся за свою документальную породу, фотографии ничуть не слабее сопротивления камня и стали. Преодолевшие её сопротивление — поистине гении терпения и гиганты духа, а фотографии, рожденные в упорной борьбе с мелочной правдивостью за великую правду искусства несопоставимы — по своему влиянию и значению, по своей ценности для человеческой культуры — с так называемой «художественной», «головной» фотографией, замешанной во многом на авторской спеси и тщеславной лжи, выдаваемой исключительно за артистическое творчество.
Человек так неумен и неталантлив по сравнению с Природой, что ему гордиться перед ней нечем. Ему можно только сотрудничать с ней, подбирать крохи с её стола, называемые нами «случайностью». Фотографы-«документалисты», вернее самые умные и чуткие среди них, всю жизнь пользуются случаем, чтобы подкараулить её, застать врасплох, выпытать у неё хоть крохи великой тайны, в которой мы живем и в которую тем не менее не в силах проникнуть.
Фотография — посредник между жизнью и человеком. Она может способствовать пониманию, а может вводить в заблуждение. Документальная фотография с успехом способна делать и то, и другое. Все зависит от внутренней честности фотографа, от его совестливости. Цинизм в документальной фотографии особенно непереносим. Именно совестью, душой и милосердием автора в итоге определяется ценность «документа», подлинного документа жизни человеческой души, которая одна нам действительно интересна. В этом, например, уникальность военной фотографии как человеческого документа, а не в количестве трупов на дюйм. Люди не пикселы, они пока все еще живы и думают еще жить.
Жестокая жизнь делает людей со слабой, не развившейся душой циниками, особенно людей «вредных» профессий таких как милиционер, следователь, патологоанатом… Фотограф, исследующий общество, его болезни и язвы по сути тоже погружен в патологический мир и балансирует между цинизмом и душевной болезнью. Цинизм — это защитная оболочка. На время она спасает, но страшно, если происходит перерождение или смерть души. Да, социальная документальная фотография — «вредная» профессия, но это не дает индульгенции фотографу на бездушие.
Я пишу это потому, что часто слышу от одного преподавателя фотографии и прекрасного профессионального фотографа как он приговаривает: «Все фотографы — подонки». Он видимо, знает о чем говорит, но мне кажется, что он слишком строг. Может быть, он хотя бы для себя делает исключение. А впрочем, может быть он этим и гордится и считает цинизм за некую профессиональную доблесть.
Впрочем, цинизм фотографов легко понять и простить: трудно жить «сплошным сердцем», как Маяковский. Тот даже в сравнительно мирных условиях от своих частных бед застрелился, а закаленные профессиональные корреспонденты и среди чужого горя чувствуют себя прекрасно. Какое же сердце для этого надо иметь? Только цинизм их, как спецзащита омоновца, и спасает.
Но в мирное время цинизм — это, как известно, душевная подлость. А подлости учить юных не надо: придет время — сами научатся. Простите мне это морализаторство.
По поводу документальности я хочу еще сказать, что черно-белая фотография не может считаться подлинным документом: она обделена цветом. Зато она изначально наделена свойством и признаком любого искусства — она обладает стилем. Черно-белая фотография позволяет выделить главное, а ненужные подробности увести в тень, она обладает своеобразным суровым «колоритом», который психологически действует на зрителя порою сильнее цвета. Подлинно документальна лишь цветная фотография. Потому она и бывает так нестерпима. Особенно отвратительна она в репортаже, где незатейливую пестроту жизни нельзя преодолеть, дождавшись хотя бы подходящего освещения, где фотограф не управляет ни временем, ни ситуацией, ни собой, где он — раб событий, непредсказуемых и небезопасных. Военный цветной репортаж хорош у Нахтвея, но он, пожалуй, единственный мастер в своем роде. Не только в репортаже, но даже в портрете и пейзаже естественный цвет неприятен. Он даже кажется неестественным.
Искусство и его восприятие не следуют законам естественной жизни, они требуют форсирования и формы, и цвета, и звука. Искусство будит «уснувшего» человека, оно заставляет его и жить, и чувствовать активнее. Искусство — это наркотик, с которым Минздрав не борется. Неслучайно, что некоторые яркие художники — наркоманы, просто они не в силах вынести напряжения творчества, которое они задают сами себе, на протяжении длительного времени.
Фотограф, сотрудничая с жизнью и борясь с документальной природой фотографии должен понимать, что создать буквальный документ эпохи, её безликий протокол, — это не его задача. Зато он может надеяться и мечтать, передать биение пульса жизни эпохи или отдельную, но не менее важную жизнь человеческой души. Все это отражается не в прямую, а какими-то глупыми деталями, которые вдруг вступают между собой в таинственную связь, расшифровать которую невозможно, но которая рождает непонятную уверенность, что ты на мгновение проник в сущность жизни, что тебе открылась её беззащитная правда. Это редкое чувство рождает музыка и поэзия, но чаще, как это и ни смешно, — фотография, которую некоторые ошибочно считают лишь примитивно документальной и отказывают в возможности подниматься до уровня искусства.
В какой-то мере они правы, потому что назвать фотографию «искусством» — это значить сильно обузить её. Фотография же широка и беспредельна, как и мир, который она целиком чудесно вмещает в себя, который она бездумно отражает и не хочет нести за это никакой ответственности. Фотографы-документалисты — самые безответственные существа. Они привычно скрываются за «объективностью» объектива, за неподкупностью пленки и строгой логикой, а может, и магией «цифры». А между тем безответственность можно простить только детям.
Мне скажут, что художники — это заигравшиеся дети, и я соглашусь, но замечу, что тогда они не должны возмущаться тем, что их «хозяева» пытаются опекать как детей, что ими хотят командовать, как командуют солдатами, которых тоже можно считать детьми, заигравшимися оружием. Отвечать надо не перед начальством, не перед законом, а перед собственной совестью, которая есть у каждого, но у некоторых крепко спит.
Документальность — такое же неотъемлемое качество фотографии, как твердость у камня, пластичность у глины, текучесть у воды. Это — свойство, а не достоинство, фотография всегда документальна, но далеко не всегда правдива. Чаще фотография честно документирует ложь. Все фотографы поневоле документалисты, чтобы сделать документальную фотографию не надо ни ума, ни таланта — достаточно одного пальца, чтобы нажать на спуск. Так что достоинство фотографа заключается не в том, чтобы создать документ, так же как и достоинство писателя заключается не в том, чтобы написать объективный донос. И фотограф и писатель стремятся донести до зрителя и читателя свое концентрированное понимание жизни, рождающееся в процессе наблюдения и раздумья над ней. Человек, бездумно щелкающий затвором, плодит никому не нужные мертвые подобия, засоряет свой ум мусором жизни.
Фотография — это искусство отбора и анализа, а не коллекционирование безжизненных репродукций. С документальностью фотографии не надо носится, как с писаной торбой, с документальностью надо работать, извлекая из мешанины жизни крупицы правды и нового знания. В какие-то моменты жизнь вдруг сбрасывает привычную маску и являет свое истинное лицо. Запечатлеть эти моменты есть призвание фотографа, старающегося хоть что-то понять в этой жизни. Для этого надо быть внимательным, вдумчивым и терпеливым.
Из шелухи фактов, запечатлеть которые ничего не стоит, фотограф выбирает жемчужное зерно истины. Но такова работа любого художника. Как признавался Маяковский: «Изводишь единого слова ради тысячи тонн словесной руды». Документалист, если он в душе не художник, ничего не стоит. Я не знаю ни одного великого фотографа, работавшего или работающего в жанре документальной фотографии, который не был бы художником. Кое-кто сейчас наивно пытается поднять на свет документальность фотографии как её единственное достоинство, между тем, как бороться надо за художественность документального снимка. У нас достаточно протоколистов, как в литературе всегда хватало графоманов. Легко снять пьяного на улице и мертвого на войне, трудно сделать так, чтобы бескрылый документ перерос в образ.
Повторяю, все фотографы — документалисты, просто каждый документирует свое: свою глупость, свою ложь, свое понимание мира. Даже советские фотожурналисты, прославленные своей угодной партии ложью, своим неутомимым строительством «потемкинских деревень», делая постановочные, заведомо фальшивые снимки, документировали эпоху. Правда делали они это довольно своеобразно: на снимках не было правды факта, зато была атмосфера лжи, сквозь снимки просвечивала притворная глупость и угодливая приниженность делано улыбающихся героев эпохи — передовиков производства. Людям не всегда было весело, но они всегда улыбались.
Советский фотограф должен был быть оптимистом, этого он требовал и от своих героев. Фотограф и его «клиент» без слов понимали друг друга. Никому из них не нужна была правда: один натягивал маску улыбки, другой фиксировал эту маску. Бильдредакторы очень любили постановочную фотографию, потому что в ней была полностью убита опасная своей непредсказуемостью жизнь, потому что в ней не могло появиться случайных деталей, которые могли бы разрушить топорный замысел угодливого фотографа. И тем не менее в этих топорных снимках помимо воли авторов ощущается душная атмосфера эпохи, духовная несвобода, тягостное двоемыслие.
Великим «постановщиком» был Бальтерманц. Не буду говорить о его военных постановочных снимках, скажу только об одном послевоенном снимке, в котором для меня с убедительной силой выражен дух эпохи. Этот снимок называется, кажется, «Мы за мир!». На нем на фоне то ли лозунга, то ли плаката, обличающего гонку вооружений американских империалистов, в окружении толпы коллег, сидит простая рабочая женщина с очень хорошим и очень измученным лицом. Перед ней лежит лист бумаги, на котором она должна писать письмо американскому президенту. На лицах рабочих недоумение — они старательно изображают работу мысли. Все они больше страдают не от того, что наработались за день, а от духовного насилия, которое учиняется над ними парткомом и прославленным фотографом. У каждого человека есть чувство собственного достоинства. Вина советской журналистики в том, что она грубо попирала его.
Конечно, надо поддерживать честную, не срежиссированную фотографию, но, думается мне, только поднимая её художественные достоинства. Ведь воздействует документальная фотография только силами заложенного в ней искусства. «Голый» документ лишь пугает и вызывает физиологическое отвращение, он не вызывает у зрителя сочувствия. Мастерство фотографа заключается не в том, чтобы до смерти напугать, а пробудить в человеке, ну, например, милосердие. TV, кино, пресса и власти нас часто пугают, делая из каждого из нас не человека, а мелкого и злобного зверька. Лучше, если бы фотография не участвовала в этом, возможно, прибыльном, но бесчеловечном занятии.
Возьмем знаменитый постановочный, но тем не менее документальный кадр все того же Бальтерманца, чтобы не тревожить другие великие тени, «Горе». В этом кадре есть все: человеческая трагедия, искреннее оплакивание мертвецов, равнодушный, рассеянный, мертвенно-бледный свет, не было там только «драматических» облаков, но «чуткий мастер» их впечатал. Этот снимок, однако, воздействует на нас не облаками, не видом ужасных трупов, а силой вселенской скорби, выраженной фигурами живых. Он вызывает глухую боль и горестное недоумение. Это — один из сильнейших антивоенных снимков. Таких снимков было бы у нас много за ту войну, если бы не дамоклов меч военной цензуры. А с другой стороны, если бы поколение военных фотографов не было бы уже воспитано в духе неукоснительной постановки, вместо доверчивого следования за жизнью, обмануть которую нечего и пытаться.
У фотографии, о которой мы говорим, до сих пор нет удовлетворительного названия. Её называют и «прямой», и «непосредственной», и «репортажной», и «документальной» — ни одно название ей не подходит, хотя в чем-то она удовлетворяет каждому. У этой фотографии масса приверженцев и среди фотографов и среди зрителей. Она проста и понятна, говорит на доступном каждой собаке языке. (У неё вообще нет своего языка, она говорит на языке природы, который свободно читают даже насекомые. Надо лишь, чтобы фотография была цветной, пейзажной и затрагивала их шкурные интересы.) У этой фотографии все есть — нет у неё только рынка, такого как у современного нам искусства. Узок круг наших коллекционеров, страшно далеки они от нас. По крайней мере на территории нашей страны они, кажется, не только не размножаются, но и не водятся.
Вот о чем надо думать и разговаривать. Надо повышать авторитет черно-белой документально-художественной фотографии, надо, чтобы она на равных присутствовала среди пластических искусств, чтобы уже никто не посмел сказать: «Чернуха мне надоела!» Но для этого и фотография должна быть так высока, чтобы даже язык не повернулся назвать её «чернухой», несмотря на мрачное содержание. А это, опять-таки, работа над её художественностью и над её человеческими измерениями.
Бесчеловечная фотография может нравиться только роботам или людям, в которых душа уже почти умерла. Фотография, как и вообще искусство, должна поднимать, а не убивать человека, даже если это военная фотография. Цинизм в фотографии недопустим. Хотя фотография и ведет свою войну, но она никого не убивает. Она борется за каждого человека, чтобы он не оскотинился. Вот о чем, может быть следует говорить, а не разводить турусы на колесах, выясняя, что такое документальная фотография. Это тоже, конечно, полезно. Особенно тем, кто уже занимается ею не один год. Примерно так же, как сороконожке узнать с какой ноги она начинает опостылевшую ходьбу.
P. S. Итак, мне кажется, документалистов плодить не надо, от них уже и так стонет и животный и растительный мир. Каждый владелец фотоаппарата — прирожденный документалист, а фотография подруги или ребенка — первое, неоспоримое и самое распространенное свидетельство страсти к документации всего, что попадается на глаза.
Надо воспитывать экономных художников, которые не будут бездумно щелкать на каждом шагу, которые будут в жизни искать уникальное и в то же время типическое, которые в состоянии дождаться и почувствовать, когда смутное ощущение от пошлой жизни в их душе начнет оформляться и перерастать в художественный образ, и только тогда они начнут свою съемку в надежде донести его, т. е. образ, до нас. А документальностью что гордиться? Документальностью пусть законно гордится кусок старой засвеченной пленки.
P.P.S Начал я разбираться с такой, вроде бы простой, документальностью, но выяснилось, что так с ней и не разобрался. Поэтому, продолжение следует.
Продолжение >>
