Известие о смерти Владимира Соколаев прозвучало для меня нежданно, как гром, и оглушило, примерно, как ударом дубины. Некоторое время я провёл молча, сидя в кресле и постепенно очухиваясь. Ведь Соколаев, Воробьёв и Трофимов и их прекрасные фотографии были частью и моей жизни, они жили в моём сознании, и они помогали мне.
Впервые я о них услышал в 1974 году от Владислава Запорожченко, бывшего тогда собкором «Комсомолки» по Кемеровской области. Когда он знакомил меня с фотографами Новокузнецка, то сказал: «Тут ещё очень хорошие ребята на металлургическом комбинате работают, надо тебе будет с ними познакомиться».
Но познакомились мы только в 1981 году в Москве, в подвале у Сёмина (ЖЭК отдал бывшие складские помещения продуктового магазина на Неглинной под детские кружки и одним из кружков руководил тогда Сёмин). В тот период я там нелегально проживал и легально занимался со школьниками.
Надо сказать фотографии, привезенные из Кузбасса, поразили меня: я впервые увидел настоящую рабочую фотографию, которую не сделать журналистским наскоком, которая не стремилась быть напечатанной в газете, да и не могла – ни технически, ни тематически, ни идеологически. Для такой фотографии требовалась хорошая журнальная печать, броская подача, а главное, отмена идеологических запретов и тупых клише, сложившихся в сознании, - хотя бы у отдельно взятых главных редакторов наших советских изданий.
Эти фотографии, реально отражая своё время, печально опережали его. Нельзя сказать, что мы не видели в печати закопчёных лиц металлургов или шахтёров, но таких лиц мы не видели точно. Этим людям было настолько плевать на то, что их фотографируют, и как они выглядят, что они совершенно не менялись под действием объектива, мне кажется, они не изменились бы и под дулом пистолета, в этих лицах вместо дежурного энтузиазма, скорее, прочитывался мрачный приговор то ли тяжкому и обрыдлому труду, то ли местной администрации, то ли лицемерной системе, то ли в них отражалось полное безразличие к проклятой жизни. Как эти фотографии контрастировали с белозубыми улыбками привычных «чумазых» рабочих, этаких «весёлых ребят», радостно перевыполняющих план, на которых набили руку фотокоры газет и ТАСС!
Те улыбки своим оптимизмом, казалось, прожигали бумагу.
Понятно, что фальши можно было противопоставить лишь правду. Но как? И кому? У нас, по возрасту уже не мальчиков, было странное ощущение себя то ли маленькими, глупыми и упрямыми детьми, то ли уже бунтующими подростками, попавшими в упорядоченный мир взрослых и видящих его немного не так, а иногда и совсем не так. Причём, постоянно присутствовало ещё и неотвязное неприятное ощущение, что за тобой наблюдают притаившиеся воспитатели, которые тебя больно накажут, если поймают за чем-то предосудительным или хотя бы поймут, что видишь и думаешь ты не так, как положено в этом взрослом детском саду.
Сбивало с толку и наплевательское отношение к своей жизни побитых и потёртых ею «взрослых» людей, уже никем не запуганных и рассказывающих в «курилках» довольно смелые анекдоты. Чувствовалось, что они хорошо понимают жизнь, но не сопротивляются ей потому, что знают о ней что-то такое, чего не знали и не испытали ещё мы, молодые. Конечно, нам, неопытным фотографам, пытающимся не только задокументировать, но и понять жизнь, требовались помощь, совет, поддержка, общественный интерес и сочувствие, но вместо них нас вёл вперёд молодой азарт разоблачения и поиска правды, неразумный и жестокий - и к людям, и к времени, и к себе.
Да, нам нужна была моральная поддержка, мы все искали хоть какой-то идейной, нравственной или профессиональной опоры. В советской журналистике её не было, я видел её у художников-передвижников, а потом мы нашли её в документальной американской фотографии. Не помню как попал к нам и из чьих рук фотоальбом с этим названием, но помню как внимательно изучали сибиряки каждую фотографию в этом альбоме. Помню, какое впечатление на всех нас производилили альбомы Картье-Брессона, Дианы Арбус, Роберта Франка, как вдохновляла нас американская стрит-фотография – этих альбомов, разумеется, у нас не было, мы находили их случайно, у других, – и каждый раз это был праздник! Ночевали мы все вместе, всё в том же подвале: кто на диване, кто на полу, кто на столе.
Они ещё несколько раз приезжали в Москву, каждый раз к праздничной демонстрации 1-го Мая или 7-го Ноября. В день праздника они поднимались по будильнику в 6 утра и, мгновенно собравшись, молча уходили на съемку, неизвестно куда, неизвестно насколько, как уходит хорошо схоженная диверсионная группа. Впрочем, они и занимались диверсиями, идеологическими диверсиями, так это можно было бы квалифицировать, выражаясь суконным политическим языком. Потом оказалось, что они фотографировали «торжество советской демократии» не во время ритуального шествия многокилометровой колонны, а в самом конце её мистического пути, где рабочие и служащие, пройдя насквозь Красную площадь и взглянув в лица членов Политбюро, с облегчением, а то и остервенением швыряли их портреты, знамёна и лозунги в специально подогнанные туда грузовики. А выходить на съёмку приходилось так рано, чтобы выйти на точку до того, как милиция расставит посты. В 6 утра был сделан и выдающийся снимок Соколаева, как уборщица шваброй моет Мавзолей, а на нём проступает нерукотворный образ великого Ленина.
Соколаев приезжал в Москву тогда часто, потому что путь из Новокузнецка в Ленинград, где он заочно учился на киноинженера, шёл через столицу. Помню вернувшегося после съёмки Соколаева, увлечённо рассказывающего, как в очередной раз его порадовали москвичи своим непритворным и здоровым цинизмом по отношению к власти.
В то время мы, советские бродячие и беспривязные фотографы, снимая бог знает что, почему-то инстинктивно чувствовали, что занимаемся нужным делом. В Казани, например, подобной фотографией в то же самое время занималась группа «Тасма»; в Москве снимали жизнь, как она есть, Сычёв, Рыбчинский, Ершов и Сёмин; в Харькове, пока всерьёз не увлёкся советским сюрреализмом, блестяще снимал городской жанр Михайлов. Никто их этому вроде бы не учил, а главное, никто за это им не платил.Но, возможно, само занятие несрежиссированной фотографией обостряет вкус к правде и вызывает естественное отвращение ко всяческой лжи?
С тех пор прошло много лет, и каждый прошёл свой жизненный путь. И Соколаев, и Воробьёв в свои последние годы почему-то снимали цветные пейзажи, вероятно, пытаясь найти гармонию в душе и природе. И Воробьёва и Соколаева их пути ещё при жизни привели к вере в Бога. Я рад, что они пришли к Нему примирёнными с людьми, с жизнью, с судьбою.
Письмо Владимира Соколаев к нам – явление необычное. Это не только акт большого мужества и доверия к нам, это ещё и подведение итогов своей трагически рано оборвавшейся жизни, осмысление её в себе и себя в ней. А вот окончательных счётов с фотографией он не свёл: многих его фотографий мы пока просто не знаем, а надо узнать. Мы можем лишь только догадываться, как много он в них вложил – почти всю свою жизнь. Однако честная фотография – занятие хоть и обманное, но благодарное – за службу, честь и талант она дарит бессмертие, пусть эфемерное, виртуальное, мнимое, но заслуженное.
