|
Успех не пришел внезапно. До своей выставки Аля Есипович много и с упорством училась — в Университете культуры Петербурга на факультете арт-экспертизы (писала там работу про дагерротип), в Балтийской фотошколе у Деборы Турбевилль (там участвовала в групповой выставке), ассистировала питерскому фотографу Андрею Самотуге, за год окончила двухгодичный курс репортерской школы под руководством Павла Маркина. Работала фоторедактором и, одновременно, фотокором в питерском глянце «Собака.Ру». Сегодня Аля Есипович — среди самых раскрученных русских фотографов. Ее работа по весне была продана на «русских торгах» «Сотбис» в Нью-Йорке. Два проекта Есипович были недавно показаны на Московской Фотобиеннале — 2006: «Звезда эпизода» — цветные портреты пожилых актрис третьего плана и «Счастье» — цветные двойные портреты семейных пар, в которых мужчина намного старше женщины. Последняя персональная выставка Али Есипович проходила в Галерее Марины Гисич (Петербург). Следующая откроется 16 ноября в Галерее Илоны Орел (Париж). В декабре Аля Есипович вместе с Настей Хорошиловой выступят с совместным проектом в Музее современного искусства Загреба. В феврале работы Али Есипович должны появиться на очередных «русских торгах» «Сотбиc» в Лондоне. А из печати вскоре выйдет очередная книга издательства Taschen, посвященная эротике, — в ней нашлось место для нескольких снимков Есипович. |
«СОТБИС» И КОЛЛЕКЦИОНЕРЫ
- Как твои работы попали на аукцион «Сотбис»?
- Мне предложили московские галеристы, Just Photo gallery. Есть предыстория, потому что когда была выставка «Россия» в Гуггенхайме, то эти ребята сделали портфолио — 20 фотографов от России, по одной работе от каждого. И оно раздавалось специалистам-музейщикам на открытии выставки в Нью-Йорке, после этого завязались контакты с «Сотбис», и потом, когда пришло время апрельского аукциона в Нью-Йорке, то галеристы и аукционисты отобрали именно те работы, которые они хотели, и таким образом работы попали на аукцион. Для фотографов этот аукцион был довольно успешен в смысле продаж, и это приятно. Теперь будет такой первый опыт в Лондоне.
- Это будет «рашен сейл»?
- Первый раз на «рашен сейл» в Лондоне будет привлекаться контемпорери арт и фотография в том числе. Это волнительно, потому что непонятно, какие будут результаты. Но опыт любопытный, потому что много разных событий со мной происходило именно после продажи на аукционе в Нью-Йорке. Многие об этом узнали.
- Ты была на аукционе?
- Нет. Это даже не то, что не вполне принято, но я не видела смысла, все-таки, аукцион — это вторичный рынок. В начале коллекционеры покупают работы у авторов, потом они попадают в коллекции, а потом из этих коллекций попадают на аукционы. Проходит какое-то время между этими событиями.
- У тебя много продалось работ?
- Одна работа из трех. И я познакомилась в Лондоне с парой, американскими коллекционерами, которые уже в довольно позднем возрасте собрали интересную коллекцию русского искусства. Есть совершенно потрясающие работы — Оли Чернышевой, Сергея Браткова и так далее. Они сейчас ведут переговоры о том, чтобы завещать эту коллекцию музею, при условии, что эта коллекция не должна все время находиться в запасниках — периодически ее должны экспонировать. И мне было очень приятно, что моя работа попала к ним, мы много раз переписывались.
- Они хотят, чтобы эти работы были в коллекции музея в России?
- Нет. Я думаю, что они ведут переговоры с западными музеями.
- Ты знакома с коллекционерами, у которых твои работы хранятся? Или ждешь, пока они сами выйдут на тебя?
- Мало частных коллекционеров, которые покупают мои работы, но по случаю, в Амстердаме, когда я была на открытии выставки, то галерист меня с ними знакомил. Там были вопросы, я подписывала каталоги. Мне приятно, но я сама не буду выходить на них. Единственное, что я прошу, когда работы попадают в музейные собрания, конечно, хочется об этом узнать, потому что это для меня важно.
- В России в каких коллекциях сейчас есть твои работы?
- Русский Музей и Московский Дом Фотографии.
- А частные собиратели?
- На «Арт-Москве» была приобретена работа одним из известных коллекционеров, Коваленко.
ФОТО И ВИДЕО
- Что ты делала в галерее у Марины Гисич?
- Это был первый опыт видео для меня. В Париже у Илоны Орел я буду обязательно делать видео — инсталляцию на трех экранах. У Гисич очень нейтральная галерея, современная, с минималистским интерьером. Там постелили красный ковер, и у меня много красного цвета было на фотографиях…
- Красные занавески, которые у тебя использованы в серии «Звезда эпизода»? Ты у Гисич продолжала прежний проект?
- Я делала отдельный проект — «Звезду эпизода». И разделила работы на два зала: слева стояли три огромных плазмы, и на трех плазмах были три женщины из фотосерии «Звезда эпизода», колоритные, интересные тетки; и 8 минут с ними происходили почти идентичные действия — каждая была в своем доме, я одела их в похожую одежду, я накрасила их почти идентичным образом, они у меня танцевали, приседали, ходили, бесконечно повторяли: «Я — актриса! Я — актриса!». И там было несколько планов, начиная от самого крупного плана с макияжем, потом были общие планы, потом были переодевания, смывания макияжа с тазиком, крупные планы без макияжа. То есть некая история — кастинг, соблазнение…
- История, построенная на монтаже и крупном плане?
- На монтаже, потому все три одинаково должны были начинаться и одинаково заканчиваться: по три минуты у всех крупный план, по три минуты общий, по три минуты крупный.
- Все закольцовано?
- Да, все закольцовано. Можно было посмотреть фотографии этих женщин, потом увидеть их в динамике, драматически — они были довольно странными: плакали, смеялись, были смешными, плюс я оставила свой закадровый голос и манипуляция, которая происходила, стала совсем открытой. Видео — это другое. Глупость сейчас говорить, что оно отличается от фото.
- Картинки двигаются.
- Например! У камеры есть масса возможностей: ездить облизывающе по модели или делать это с одной точки съемки. Возникает человек, который является оператором, и перед которым мной поставлены определенные задачи. Я работаю без ассистента, а тут появляется дополнительный человек, мужчина. И вся история приобретает новый характер, потому что одна из ТРЕХ женщин совершенно откровенно на камеру кокетничает с оператором, она его откровенно соблазняет. Она верит в свою невероятную красоту.
- Ты будешь двигаться дальше в кино?
- Кино меня очень интересует: грань постановочности — документальности, игры — жизни, хорошего актера — плохого актера. Тема кино в фотографии переэксплуатирована. Если подходить к этому, то надо это делать с какой-то новой искренностью.
- Ты нашла новый тип героя. Все-таки, кинофотографии — как правило, либо съемки на площадке, либо съемки звезд…
- «Кино про кино» и так далее… Да, это неизбитый пласт. Меня это заинтересовало, и я это пропустила через себя. И видео добавило иную грань. Два медиа соединены простыми средствами. Видео у меня сделано очень просто — там профессионально выставлен свет, но при этом я не выбрала путь облизывания камерой модели, и монтаж самый рваный, и склейки очень грубые: никаких эффектов, не дай бог ничего красивого. Все очень просто, снято на пленку, никаких эффектов, никаких фильтров. И фотография прямая. Все, что есть, — есть в содержании, как мне кажется.
ПОЖИЛАЯ МОДЕЛЬ
- А на вернисаж в галерею Гисич модели приходили?
- Одна из них.
- Почему только одна?
- Я никого не приглашала, просто одна должна была уехать — она узнала и пришла. Я эмоционально к этому была не готова. Я видела целый комплекс ее переживаний. Первое, что она увидела — себя в самом малощадящем ракурсе — ненакрашенную, крупным планом, а потом стали приходить люди, и она стала реагировать: узнают — не узнают, и потом уже она увидела себя и накрашенную, и одетую. На фотографиях что-то ей нравилось, что-то ее пугало. И я мало того, что сама переживала из-за всей экспозиции, я еще преломляла на себя ее переживания. Это было непросто. У меня не было обязательства приглашать моделей, договор не был устроен таким образом.
- Это был договор?
- Мне кажется, что сейчас это уже надо делать, подписывать бумагу, что модель не возражает против публикаций в любом виде в любых количествах. Например, сейчас выходит ташеновское издание «Эротик нау»: издатели просили меня, и каждую работу, которую они отобрали, я нотариально заверяла.
- Американцы давно к этому привыкли!
- Тем более, что это работы эротического характера.
- Ты подбирала моделей по картотеке «Ленфильма»?
- По-разному. Есть люди, которые какое-то время работали на «Ленфильме», они создают свои картотеки. Кто-то из самих моделей помогает найти других моделей. Актеры эпизода — это целый мир, он меня заинтересовал, поэтому я этот проект и снимала.
- У них есть такое волшебное прикосновение к миру кино, с одной стороны, а с другой стороны, они остаются людьми абсолютно неизвестными, живут обычным бытом. И тут возникает контраст гипертрофированного артистического поведения и абсолютно убогого быта.
- Плюс еще гендерная, женско-возрастная проблема. Они пришли в кино по причине одиночества, неустроенности и желания фантазии, сказки, желания изменить мир. Кто-то мебель в квартире переставляет, а кто-то приходит на базу «Ленфильма». Среди них есть женщины, у которых нет никаких иллюзий: они приходят только потому, что там можно заработать сто рублей, и только по этой причине. А кого-то деньги интересуют в последнюю очередь — есть желание, экзальтация, неустроенность, одиночество.
- Среди них много людей странных.
- Потрясающе странных. Многие люди, которых я снимаю — странные. Конечно, не все.
- Это такое питерское, словами одной стариной книжки «замечательные чудаки и оригиналы».
- Они меня завораживают.
- Барочные люди, которые стоят на границе, — немножко шуты, отчасти трагические герои.
- Да. Меня чем-то это завораживает, хотя я напрямую не могу себя причислить к этой категории.
- Ты, наоборот, кажешься вопиюще нормальной!
- Внешнее впечатление бывает обманчиво. Просто столько в жизни этой вопиющей нормальности, блестящей глянцевой красоты: бесконечные идеалы молодости, улыбки, стройного загорелого смуглого тела и так далее, что хочется уйти от этого.
- Твои модели становятся героями именно потому, что они являются антигероями. Они не просто не попадают в блестящий мир гламура — они не молодые, с несовершенными телами, не обладающие харизмой, не добившиеся успеха, как правило, недостаточно богатые. Они находятся строго в противоположном углу от глянцевого идеала, и, тем не менее, они к нему стремятся, эти женщины, потому что волшебный мир кино существует в их воображении
- Мир сказки… Отчасти это лишние люди. Я просто боюсь пафосных высказываний.
- Лишний человек нашего времени — не Печорин, а бедная питерская старушка.
- Конечно, потому что старики никому не нужны.
ТЕХНИКА И ПОЭЗИЯ
- Ты сказала, что снимаешь без ассистента? Но возникает много технических проблем! Понятно, что можно сделать «бытовую» серию в студии — выстроить декорацию, выставить свет, но в жилой восьмиметровой комнате выставить свет — техническая проблема, и потом, извини меня, его же надо на себе таскать!
- У меня есть помощник — шофер, который мне помогает, как физическая сила. Я имею в виду ассистента во время съемки.
- А кто выставляет свет?
- Я выставляю свет сама, причем камера у меня без батарейки, чистый конструктор — там все механическое. Это история одного кадра, мне нравится медленность и даже огрехи, которые происходят потому, что в восьмиметровой комнате никогда не выставишь свет так, как бы хотелось, и у меня не получается сделать это живописно, красиво — я делаю так, как мне предоставляет возможность данное пространство и все мои съемочные атрибуты.
- Ты стремишься к тому, чтобы все выглядело как бытовая картинка?
- Свет у меня для того, чтобы все было высвечено тем или иным образом. Если какой-то угол немножко провален, то это не главный угол, значит, мне это не мешает. Если контровой свет выставлен, то он даст дополнительный объем, но все равно это не будет чрезмерно красивый антураж — невероятные ореолы волос и так далее. Что-то подчеркивать эстетски мне не надо, этого я не хочу. Это довольно сложно. Как правило, у меня сложный свет — я работаю с двумя источниками импульсного света, плюс использую дневной свет.
- С отражателями?
- Нет. У меня софтбокс: один источник света более направленный, а другой источник идет через софтбокс. В каких-то съемках я использовала дополнительно отражатели.
- Если говорить о формате кадра, то почему ты выбрала квадрат? Чем он тебе нравится?
- Не могу ответить на этот вопрос. Я снимала узкой камерой, снимала «Мамией», которая дает журнальный формат, 6 на 7. У «Хассельблада» другая оптика — цейсовская, другой рисунок.
- Ты снимала «Мамией» для журнала?
- Да, я пробовала снимать ей и свое, и для журнала.
- Тяжелая!
- Тяжелая, здоровая, с другой оптикой — не моя камера. Я и узким «Кэнноном» снимала, со всеми этими 45-ю автофокусными точками, снимала в заданных программах.
- Покупала «Диджитал Кэннон»?
- Нет, я покупала пленочный. Я не снимала диджитал никогда, кроме как на телефон. И не хочу — не интересно.
- А мобилография?
- Не вижу пока себя в этом. Мне кажется, это нужно делать не потому, что это модно, что образовалось течение, что это актуально, как это принято…
- Задача съемки должна хорошо совпадать со способом съемки?
- Если задача требует, то любую оптику можно использовать и любые способы. У меня нет пока таких задач, и мне давали возможность работать так, как я работаю. В моей камере нет экспозомера. То есть я подхожу к портретируемому, один раз замеряю свет и один кадр могу сделать (несколько раз, но выберешь потом только один). Я понимаю, что из многих кадров получится только один. Дальше меняется точка съемки, передвигается весь свет, заново выставляется резкость, заново я подхожу к модели. У них немножко вымученные лица. Представляешь, почему у Сезанна все сидят уставшие, замученные?
- Наверное, долго мучил!
- Любая съемка определяет, насколько результат выглядит динамично или статично. Квадрат — ничем не лучше и не хуже другого кадра. Он просто сложно компонуется. Он вообще сложный, особенно когда людей снимаешь в квадратном формате, — это спорно. Но мне кажется, это интересный формат.
ЦВЕТ И ЖАНР
- «Звезда эпизода» — это социальный портрет?
- Нет, помимо социального портрета, там есть и много всякого другого. Социальный портрет — это штамп. Вот Август Зандер — типичный пример социального портрета. Но здесь есть такая нарочитая постановочность, цветы в каждом кадре. Я этих девушек наряжала, для кого-то брала одежду в театре, использовала какие-то их атрибуты.
- Это находится где-то между социальным и студийным портретом?
- К студийному портрету это вообще не имеет отношения, потому что студийный портрет — тот, что все-таки сделан в специально оборудованной студии, а здесь нет обмана — эти люди живут в этих домах. Это их дом, это их быт. Есть та грань, которая меня и привлекает.
- Почему последние серии цветные?
- Здесь то же, что с оптикой. Цвет — это жизнь, это сказка. Они хотят изменить жизнь, попасть в сказку: губы по-советски розовые, а веки по-советски голубые. Это макияж, который я сама им делаю. Цвет здесь нужен.
Черно-белая фотография — это сегодня понты. Мы видим мир в цветном изображении: вот это — клеточка, она — зеленая. Я люблю какие-то ходы, когда мне понятно, зачем они. А если непонятно зачем, то это чтO, какого-то эстетства добавляет? Мне кажется, как во всем — лучше «недо», чем «пере». Мир в принципе устроен цветным образом. Другое дело, когда я работала с цветом, у меня была задача, чтобы это было цветным, а не разноцветным.
- Не уйти в пестрядку?
- Не так впрямую. Те же вещи, квартиры — часто нелепые, крошечные. Хотелось бы смотреть на фотографию, чтобы это не было ни гламурно, ни чрезмерно красиво, но чтобы элемент художественности все-таки присутствовал, пускай очень условный. Мне кто-то из зрителей сказал, что были яркие сочные красивые цвета, но когда ты начинаешь это все разглядывать, ты понимаешь, что это — страшно.
- Все жухловато.
- Ты видишь все эти ЖЕНСКИЕ подробности, все венки в не вполне щадящей форме, но все это не бьет в глаза и не бросается, то есть цвет работал на задачу, которую я ставила, и в данном случае мне нужен был цвет. Когда я делала «Ноу коммент», цвет мне не был нужен.
- Почему?
- По тем же самым причинам. Мне достаточно было без цвета выразительных средств. Мне кажется, что это — по-настоящему грустный проект.
- Особенно серия с Ингилевичем, человеком маленького роста: она не столько грустная, сколько она стоит на грани, за которой начинается отторжение. Может быть, уже за ней. Если в барочной культуре был код для восприятия людей малого роста, то в современной культуре такой код не существует.
- Я согласна с тобой. Это касается не только Ингилевича. Точно так же отсутствует в советской и постсоветской культуре код восприятия обнаженного пожилого тела, тем более это выглядит натуралистично.
ПИТЕР И МОСКВА
- Ты сильно выпадаешь из питерской фотографической ситуации?
- Да, но я стараюсь ездить по миру, смотреть, что происходит. Мне трудно причислять себя к питерским фотографам, хотя я очень люблю это город, родилась в нем, снимаю этот город, в нем живу и его люблю.
- Но ты снимаешь Петербург и его обитателей!
- Я снимаю только Петербург! И хочу снимать работать только там. Но само выражение «питерская фотография» — штамп, который включает в себя мосты…
- …Сфинксов,..
- Дождь по стеклу…
- … Крейсер «Аврора»,..
- Может быть, гуммиарабик…
- …Прогулки в парке Петергофа.
- Да-да-да! И даже люди, которые там сфотографированы, есть штамп. Вот «петербургская фотография»: я туда просто не вхожу — это и ни хорошо, и ни плохо. Просто если я там живу, я могу, что угодно сказать. Я могу снять людей где угодно — снять в Москве и сказать, что я их сняла в Петербурге. Я могу их снять в чужих домах и сказать, что снимала в их домах. Но мне с собой так не договориться. Для меня важно, что это люди, живущие там, где живу я. Они живут именно в этих домах, а не в каких-то других. Они занимаются именно тем, о чем я рассказываю, а не придуманной историей. Если это пары — то это люди, которые по-настоящему живут друг с другом. Иначе все теряет свой смысл.
- В Питере есть зритель для современного искусства?
- В Питере со зрителем плохо. Даже в престижной петербургской галерее, когда долго готовишь выставку и есть пресса, есть телевидение, есть анонсы, то все равно — вопрос в глазах: кто это увидел? Адресно ли это?
- В Русском музее зритель тот же?
- Большая часть публики, которая приходила в Мраморный Дворец, была не готова для этого проекта. И пресса, и отзывы, правда, ровно пополам разделились — люди, которые говорили «потрясающе», «невероятно», «здорово», и люди, которые говорили «чудовищно», «за гранью», «невозможно себе это представить». И пресса точно так же — в таких изданиях как «Новый мир искусства», «Красный», «Собака» были довольно хорошие статьи. В «Афише» была спорная статья, но это была одного рода пресса — позитивная. И было много негативной прессы, но я даже названий этих газет не знаю.
- «Невское время», «Час пик»?
- «Смена», «Невское время»… — не буду врать, не помню. Статьи желтого, острого характера.
- Ты считаешь, что в Москве другая публика? Другой отклик? Другая среда?
- В Москве, во-первых, более успешно был показан мой проект «Счастье», потому что была изумительная развеска, был Большой Манеж, была огромная проходимость: стояли, смотрели, живо обсуждали, спорили. В Москве и прессы много было, и столько западных журналистов, и большой интерес, и брали интервью. Зритель пришел в Манеж более подготовленный. А проект «Счастье» — более понятный. Он на поверхности — вызывает у кого-то улыбку, у кого-то грусть, у кого-то любопытство. Там часть людей известных российскому зрителю — актеры, шахматисты, а часть неизвестных.
ФЕМИНИЗМ И СТАРОСТЬ
- Пожилые мужчины и их молодые супруги — это счастье?
- Для современной России — это характерная ситуация, связанная с нуворишеством, с новыми деньгами. Глупо говорить в 21 веке о мужском шовинизме…
- Но там есть семьи совсем небогатые. На меня, например, наибольшее впечатление производит история любви между типично русской ЮНОЙ девушкой и пожилым крепким мужчиной.
- Это актер Краско. История — про любовь: у них двое маленьких деток и 50 лет разницы в возрасте.
- Все остальные истории — не про любовь, а про что-то другое?
- А мне важно, чтобы истории были разные. Чтобы люди жили вместе, но каждый зритель сам себе додумал, по каким причинам они вместе живут — по любви или не по любви, ради денег или не ради денег. Прекрасно, что мы все разные. Есть девушки модные и менее модные и с разными внешними данными. Все мои истории — про жизнь. И это не история мейнстрима — эти люди в большинстве своем — не звезды.
- Каким образом ты искала героев для этой серии? Ты обзванивала своих знакомых?
- Было довольно сложно искать эти пары. Когда дело касается людей, реально живущих вместе, то мало кто из пар хочет фотографироваться.
- Игровое начало у многих присутствует в отношениях.
- Да. Силен момент игры. Хотя сама жизнь мужчины короче жизни женщины, но мужская жизнь по понятным причинам длиннее, чем жизнь женская…
- Просто в силу того, что сексуальная активность дольше.
- Это связано не с сексуальностью как таковой, а с потерей сексуальной привлекательности — не с физиологией, а с внешностью. Распространена ситуация в мире, тем более в России, когда мужчина в 50-60 лет начинает новую жизнь, заводит себе новую семью, молодую женщину. У нас есть то, что на Западе невозможно, — у нас абсолютный культ молодых девочек, и это связано с экономическими и политическими событиями в нашей стране, то есть в любой стране это так, но в нашей стране это особенно так.
- То есть, твой взгляд — феминистический, «Счастье» — это история о том, как мужчина приобретает женщину?
- Мои убеждения далеки от феминизма. Я в этой серии не говорила о том, хорошо это или плохо. Мне хотелось об этом поговорить, не расставляя акценты, потому что это имеет место быть. Мужская жизнь длиннее женской. Мужская жизнь более счастливо устроена в том смысле, что у мужчин больше возможностей…
- То есть, ты ведешь речь о несправедливости?
- Что значит «несправедливость»? Я же не на парад вышла с флагом за что-то ратовать, я просто показываю проявления жизни, которые меня волнуют, задевают.
- Почему?
- Как почему?! Потому что мне не 18 лет, потому что я — женщина, а не мужчина, потому что жизнь идет. Пускай то, что я хочу выразить, будет чуть более наивно, в чем-то более вторично, похоже на то, что кто-то где-то когда-то сделал, чем это будет сконструировано и не будет иметь ко мне никакого отношения.
- И та, и другая серия посвящены теме женского ужаса перед неизбежной старостью?
- Ты очень спрямляешь! У меня нет ужаса. Но я не знаю ни одной женщины, которая бы не думала о возрасте, я не знаю ни одного человека, который бы не боялся бы умереть. Я не знаю человека, который бы не боялся одиночества, который бы говорил с понтом дела: «да-а, все это…». Просто есть вещи, которые всех волнуют в той или иной степени, хотим мы видеть в лоб, когда об этом говорят, или не хотим. Кто-то считает, что это — за гранью дозволенного, никогда не хотела бы это видеть, и думать об этом не хотела бы, а кто-то лишний раз посмотрит и сделает для себя выводы, которые помогут жить.
- То есть, ты обращаешься к темам, которые требует осмысления, но человек обычно избегает их, потому что они обращают его внимание на проблемы, от которых он хочет сбежать?
- Да, мне кажется, сегодня очень много высказываний ни о чем.
ШОК И СМЫСЛ
- Сегодня много картинок, которые ничего не говорят, не требуют размышления?
- Да. А во-вторых, даже если есть за этим мысль, очень сложно найти то, что торкнет, что оставило бы шок — не потому, что это — поверхностное желание шокировать. Если за желанием шокировать ничего не стоит, то это неинтересно, а если есть желание некоего внутреннего щелчка, то дальше уже каждый говорит про свое и по-своему. Кто-то о жизни родителей, ведь это же чудовищно изломанное поколение наших родителей, и этот фарс отчасти грустен — старики одинокие, брошенные, счастливы, что на них обратили внимание.
- Если говорить о стариках и старухах в «Ноу коммент», то старух там больше.
- Их вообще больше, старики не доживают. Мне и мужчин тоже хотелось показать. Там есть статистическая составляющая — мне хотелось показать, как их много, стариков: одетые — раздетые, пары — одиночки, лилипутики — среднестатистического роста, мужчины — женщины, веселые — грустные, известные — неизвестные.
- На последней Фотобиеннале был замечательный немецкий проект «новые старые» — бодрые и счастливые старушки, забывшие о своей старости. И у тебя совершенно противоположный взгляд — абсолютно одинокие, оставленные, забытые питерские старухи.
- Они не всегда такими себя ощущают. И по моим фотографиям это тоже видно. И потом, то — немецкие старички, а у меня — наши, огромная разница.
- Тут и возникает вопрос об основании, на котором существует само наше общество — оно не гарантирует достойную старость.
- Да! Это для меня очень важно, потому что я помню, какой изломанной жизнью жили мои родители и как вертела их жизнь. Кто-то закаляется и становится сильней, а кто-то, наоборот, становится по-детски неприспособленным к жизни.
- Это то, что сближает тебя с западными фотографами и удаляет от российских, потому что у нас на прямое социальное высказывание немногие отваживаются?
- Да. У нас вообще проблема с высказываниями, не только с социальными. Очень много погони за формой в отличие от содержания.
- Момент провокации для тебя важен?
- В проекте «Ноу коммент» момент провокации довольно сильный, потому что там — обнаженное тело, крупным планом, довольно непривлекательное, оно бьет в глаза, а вот в «Звезде эпизода» нет обнаженки, и момент провокации нивелирован, сглажен, там все на полутонах, сейчас мне важны были более тонкие вещи. Мне важно, чтобы высказывание состоялось, чтобы дошло то, что хочешь сказать и как хочешь это сказать. После «Ноу коммент» у меня было такое ощущение, что страшно стать автором одного проекта.
- Это был первый случай в истории, когда фотограф начинает свою выставочную биографию сразу с Русского музея.
- Мне очень повезло, что музейные кураторы были открыты, притом, что этот проект для человека, у которого нет имени, очень провокационный, притом, что сейчас в музеях — время политкорректности.
- Дело не в политкорректности, а в боязни высказывания.
- В девяностые была другая, была специфика — музеи показывали острые работы, они этого не боялись, они этим гордились.
- Дело еще и в том, что боятся не апробированных высказываний. В этом смысле твоя выставка уникальна.
- Да, конечно! Она была острая и Александр Давыдович Боровский рисковал, делая такой проект. Он сказал: «меня это трогает, я хочу это сделать», — пошел на это и каталог делали в Русском музее — безусловно, для меня это было очень важно. Зато потом полгода я находилась в вакууме, и полгода меня преследовали боязни и страхи, связанные с тем, что будет дальше. Но потом потихоньку начинаешь искать свои темы — второй проект, третий, четвертый и уже ужас, что ты навсегда останешься автором одного проекта — уходит. Конечно, есть боязнь, что что-то может не получиться остро, ярко, но страха уже нет.
