Александр Слюсарев – известный московский фотомастер. Он рассказал обозревателю «НГ» о своем пути в фотографии
Из досье «НГ»
– Каким было ваше первое знакомство с фотографией? Какую первую фотографию вы помните?
– О-о-о-о-о-о-о... Журнал «Советское фото», видимо, 58-го года. Но это были репродукции. А в 59-м году в Москве была американская выставка. И в ее рамках – знаменитая фотовыставка «Род человеческий», на которую, слава Богу, я не попал.
– Почему «слава Богу»?
– А потому, что это бы произвело слишком сильное впечатление на меня и, вполне вероятно, подмяло бы под себя. Потому, что выставка была очень эффектная, но плохая.
– Но это была едва ли не самая посещаемая фотовыставка за всю историю фотовыставок!
– Да. Конечно. Но в ней было столько недостатков... (хоть были и гениальные работы). И я на нее не попал, а попал уже на клоны этой выставки, сделанные у нас. В частности, после нее стали делать выставку «Семилетка в действии», причем каждый год! Огромные выставки на две тысячи работ. Но зато это была все-таки живая фотография, и там из двух тысяч работ можно было наверняка набрать сотню очень хороших. В частности, Комитет молодежных организаций сделал две выставки «Наша молодость»: одну, по-моему, в 62-м году, а вторую – в 64-м. В обеих я участвовал, будучи совсем юнцом, причем в фотосекцию КМО я приходил в школьной форме и производил диковатое впечатление, потому что там были люди, уже работавшие в редакциях. И Генде-Роте, и Ахломов, и Юра Королев из «Советского Союза»...
В фотосекции КМО была фракция формалистов, в нее я сразу въехал.
– А что вы в то время считали «формализмом»?
– Главенство формы, а не литературного содержания. Проблема в том, что фотография по своей сути – это символизм. То есть снимаемый объект становится символом самого себя и несет при этом определенное литературное содержание: условно – Петр Петрович идет за кефиром. А это было мне не то чтобы чуждо, но не близко с самого начала – еще и потому, что мне все-таки нравились импрессионисты, у которых никакого литературного содержания как такового нет, а есть просто изображение. И в отличие от символистов я в фотографии был практически всегда метафизиком. Метафизика – почти то же самое, что сюрреализм, хотя в сюрреалисты меня трудно записать, а вот в метафизики – запросто. И за счет этого у меня довольно трудные отношения со зрителем, потому что он не сразу может въехать в это, то есть ему нужно время для того, чтобы привыкнуть к конкретной работе, конкретной манере. В этом отношении символистам легче, потому что человек сразу их понимает. Вот, например, Игорь Мухин. В его работах ты видишь и сразу понимаешь, о чем он тебе говорит, хотя у Мухина присутствует и довольно сильное метафизическое начало.
– То есть вы считаете свою фотографию высказыванием о чистой форме? Это – не высказывание о конкретных предметах, а о форме, которая существует сама по себе?
– Да. Но это – очень сложный процесс. Она существует сама по себе, но она всегда привязана к какому-то изображению, которое считывается или не считывается.
– Для вас тени, блики, отражения играют более важную роль, чем собственно поверхность предметов.
– Да. И это вполне естественно, потому что на самом деле предмет многообразен: в нем столько аспектов, сколько ты захочешь в нем увидеть. В частности, тень и блик обладают тем же самым изначальным визуальным значением, которым обладает и сам предмет.
– И вы даже используете те блики, которые многие другие фотографы сочли бы техническим браком – блики от самой линзы?
– Да.
– Но при обсуждении ваших работ наверняка бывало так, что это вызывало непонимание или раздражение?
– Да. Однажды я показал серию «Кузьминки». И люди, которые пришли на обсуждение, в частности, достаточно авторитетные критики, решили, что я не то чтобы издеваюсь, но подшучиваю над ними и показываю полный бред. Хотя на самом деле это было совсем не так. Но людям иногда довольно трудно привыкнуть к тому, что я показываю.
– А каковы ваши отношениями с героями фотографий? Есть ли у вас какая-то их типология или для вас люди – это такие же предметы, как и любые другие?
– Нет. Человек для меня существует в той степени, в которой он присутствует в городе или в том месте, где я нахожусь. Это не герой, это просто часть окружения – стена, человек, тротуар, лестница. В той степени, в какой он присутствует, он у меня получается. А если его нет – его и нет.
– Определяете ли вы сами свои фотографии как «красивые». Существует ли в фотографии вообще такое понятие, как «красота»?
– Да, конечно. Я считаю их красивыми. Другое дело, что кто-то другой, может быть, не считает их красивыми. Потому что ведь красота – это не то, что «официально» считается красивым, а то, что реально окружает нас. Некую штуковину можно считать красивой, можно считать ее и безобразной в такой же точно степени.
– Что тогда является для вас признаком красоты? Формальная структурированность?
– Гармония, которая существует.
