В пятницу восьмого ноября 2024 года не стало Михаила Ивановича Голосовского, великого русского коллекционера фотографии, фотографа, патриота, спасшего от забвения русскую художественную фотографию. «Ах, посмотри, какая пикто!» — приговаривал он, показывая собранные из ниоткуда, спасенные (да, однажды он вырвал из рук соседки по квартире умершего незадолго до того Александра Гринберга один из портретов, использовавшийся в качестве совка для мусора — картонка была плотной) отпечатки фотографов, которые без усилий Голосовского не сохранились бы в истории фотографии. То, что от Гринберга, Улитина, Шокина, Андреева хранилось в государственных издательствах в конце советского периода и использовалось раз в пятилетку, чтобы марочкой быть опубликованным в изданиях для обозначения буржуазного фотоискусства, предшествовавшего советскому репортажу (именно таким был концепт: репортаж может заменить всю прочую ранее существовавшую фотографию, быть прогрессивнее светописи — таковы были заблуждения времени) — эти репродукции сфуматто имели качество хозяйственного мыла и могли лишь отвратить от неизвестного, чем обозначить запретное и магическое.
Голосовский признавал только оригиналы. Винтáж и пúкто. Два словечка, обозначавшие у него не только время-стиль, но и качество фотографии.
Голосовский был не первым, кто в советские годы стал собирать фотографию: до него была семья фотографа Евсея и Лии Бялых, открывшие первый музей истории фотографии в 1963-м под крышей московского НИИ коммунального хозяйства. Но Голосовский первым стал собирать осознанно авторские произведения — еще до того, как понимание ценности авторского отпечатка, передающего беньяминовскую «ауру» в полной мере, пришло с Запада. К тому же Голосовскому везло: приехавшие эмиссары иностранных галерей, как и независимые дилеры (по первости некоторые из них не знали ни специфики фотографии, ни истории русского авангарда, но «хочешь продавать — учись», — в процессе сделались знаменитыми зарубежными экспертами в этой области, действительно дотошными и знающими детали вплоть до сравнения разных публикаций и оригиналов) не видали русскую фотографию XIX-начала ХХ веков, в тот момент и спроса на нее не было: все искали советский авангард, уже гремевший на волне Гласности-Перестройки по миру. А Голосовский, фотограф и любитель фотографии, знал историю.
И учил ей не в школе и не в университете, но молодых заинтересованных профессионалов, с которыми сводила его жизнь коллекционера. Михаил Иванович был моим учителем. Первым. И важнейшим. Спасибо Вам, МихалИваныч, Вы меня выучили и пинком выбросили из Вашего «замшелого» (по Вашим словам) круга в мир.
Голосовский хитрый лис. Слышала я не однажды. Точнее, кот. Усатый. Фыркающий в усы от удовольствия и презрения. Он умел радоваться жизни и получать удовольствие от хорошей еды, доброй беседы, поездок с выставками за границу, пришедшими к нему в 1990-е вместе с признанием его коллекции. Он получал удовольствие от точного слова и от карточек. Даже супругу он выбрал так, чтобы произносить ее имя с восхищением: еще бы, его женой была сама Галина Лукьянова, Фотограф. Будучи из поколения послевоенных мальчишек сквернословов, умевший и женскую фотографию (рукоделие) приложить крепким словцом, настоящую фотографию, сделанную автором-женщиной в полную мощь, он уважал безмерно: «снимаю шляпу перед Дамой», — его выражение. И презирать он умел. «Древние греки говорили, ну и х... с ним», — тоже из его вокабуляра, оставшееся на память. Он умел пробормотать это передергивая плечом так, будто стряхивал пыль от неприятностей и неудач, против которых мы все бываем бессильны.
Когда мы познакомились, Михаил Иванович был моих лет (настоящий старик, казалось мне, двадцатилетней), и даже прически похожи, у него, тогдашнего, и у меня, нынешней: короткий седой бобрик с ультракороткой челкой, она торчала у него надо лбом навроде второй щетки усов. Тогда же вскоре он заговорщицки рассказал мне, что его дед был предводителем губернского дворянского собрания. Ого, теневой губернатор!, — подумалось мне. Вообще-то род из купцов, — продолжил Голосовский. И действительно, было в нем соединение несоединимых качеств, идеальное для коллекционера. Такому не научишь ни в каких школах, да и не было их во времена, когда инженер-оптик в Красногорске увлекся фотографией так, что со временем возглавил местный фотоклуб (ну чем не предводитель местного дворянства?), в котором привечал (в пику московским?) фотографов, которые даже в столичной продвинутой среде фотолюбителей слыли «странными»: Михаила Дашевского, в одно время оказавшегося в опале Алексея Васильева, Бориса Савельева — да много кто еще выставлялся в его фотоклубе. И жену себе он выбрал там же, среди фотолюбителей (как на балах в благородном собрании), со временем она стала настоящей царицей русской пейзажной фотографии, так что все было с лукавой улыбкой и хитрецой, но точно разыграно с прицелом на долгую жизнь. Галина Николаевна ушла в этом году. И Голосовский без своей царицы долго не смог.
Он умел просчитывать вперед. И также обладал глубинной (мужицкой или купеческой?) интуицией: в подвалах антикварных магазинов он кидался, как кот на мышь, первым, если кто-то из соперников был в зале, к большим картонам с фотографиями (да, в те времена первый век фотографии в больших форматах лежал по сходной цене на развалах), оттуда переходил к меньшим, заканчивал открытками, не брезгуя среди советской полиграфии извлечь кабинеточку Карла Фишера или кого постарше, попавшую туда исключительно по размеру. Даже то, чего Голосовский, долгие годы член фотоклуба «Новатор» (а почему не состоять в двух клубах образования ради?), выученик великого Александра Владимировича Хлебникова, фотографа и коллекционера, не знал, что не читал у Сергея Александровича Морозова, не видел в руках у старцев (так Голосовский называл Александра Гринберга и Василия Улитина, с которыми имел честь...) — он все равно чувствовал, что это, может быть, и даже наверное... Он умел ждать. Искать информацию. Слушать. Умел мгновенно реагировать. Он был бы хорошим фондовым брокером, если б решил обратить внимание на другие ценные бумаги.
Но его интересовала фотография. Его страсть. И бизнес. Он собрал за свою жизнь, только известных, с десяток коллекций: камеры и рабочие материалы, дневники и записи, старцев ушли в Политехнический музей; драгоценная фотографическая библиотека, что собиралась параллельно с коллекциями отпечатков, которые нанизывались, как бусины на шелковую нить темы: раскрашенная фотография; коллекция выставочных отпечатков Александра Гринберга; долгое время нераспознанная исследователями (кто они были по сравнению с самим Голосовским? — школьники, читавшие книжки и не знавшие оригиналов) коллекция Улитина; архив и отпечатки Леонида Шокина; великолепное собрание русской пикториальной фотографии. Даже располовиненное, уходя в Дом фотографии (нынешний МАММ), уже после триумфального показа в Хьюстоне в 2002 году, когда журналисты «Нью-Йорк Таймс» стояли и ждали смиренно, пока переводчик прояснит пространные ответы русского коллекционера, полные неизвестных подробностей... даже усеченное в числе отпечатков, его любимое «пикто» было великолепным; а еще был русский XIX век; нелюбимый советский авангард («это все штукари»); коллекция работ сверстников из фотоклубов (художников фотографии, наследников пикториалистов, не имевших права в советское время жить художеством, иначе без аудитории и без творческого союза прослывешь тунеядцем и отправишься на поселение за 101-й километр)... и конечно же коллекция любимой супруги. И хотя Москва была ближе и долгие годы именно со столицей живший в деревне за Красногорском коллекционер был связан и выставками, и собирательством, продажами коллекций, дружбами, ссорами, визитами исследователей с трех континентов, все-таки в последние годы памятником его деятельности стала Коломна, музей фотографии, где теперь хранятся обширные главы его наследия.
Без коллекций и без знания Голосовского не состоялись бы исторические выставки, не было бы ни «150 лет фотографии» в Манеже в 1989-м; ни знаменитой «Цвет в фотографии» в Политехническом музее в начале 1990-х; публикация «Русской светописи» Елены Валентиновны Бархатовой, любимой подруги и глубоко уважаемого Голосовским историка фотографии была бы неполной; Анатолий Попов, готовя своих «Русских фотографов 1839-1930», был бы лишен адресата в спорах и добытчика новых материалов в свою копилку... Не было бы «Русской пикториальной фотографии 1890-1990» в Хьюстоне в 2002-м, не было бы следующего поколения коллекционеров и историков русской фотографии XIX-начала XX веков, таких, как Павел Владьевич Хорошилов, Алексей Логинов, Анатолий Злобовский, а значит, не было бы проектов МАММ про русскую пикториальную фотографию, не было бы «Обнаженных для Сталина»... Пишу в память ушедшего одного жившего уединенно коллекционера, а перечисляю весь свет отечественной фотографической жизни второй половины ХХ — начала ХХI века.
Можно долго вспоминать, как в деревню к Голосовскому на министерских «Волгах» возили кураторов европейских музеев в конце 1990-х, или как с Евгением Березнером и директорами FotoFest из Хьюстона готовили в его маленьком доме и ночами в коридорах не сданного старым владельцам Петровского монастыря выставку к 2002-му — это длинная череда глав для сборника исторических анекдотов про восходы и закаты карьер и ту, за которую в шутку поднимался тост за столом Голосовского: «за нее, проклятую [фотографию]».
Михаил Иванович Голосовский успел за свою жизнь сохранить для потомков историю русской фотографии минимум полвека длиной; стоял у истоков постсоветского возрождения выставочной и публикаторской деятельности вокруг первого века русской фотографии. Благодаря его знаниям история русской пикториальной фотографии стала предметом научных исследований. Он, как истинный предводитель собрания, устраивал сложные мизансцены, вводил в конфуз, приближал и удалял из своей жизни и, как ему виделось, со сцены живых людей и имена из прошлого, был поистине теневым губернатором своей исторической фотографической вотчины. А теперь его не стало. Большим он был человеком. Нужно помнить.
