Полнеба было голубым, а пол неба тяжелым свинцом с фиолетовым подбрюшьем бесконечной тучи. И вдруг разорвало темноту, и оттуда залило золотым светом. Такой театр небес не забывается. В этот день отсюда ушел Сергей Косьянов. Фотограф? Написала и задумалась. Не совсем. Он учился на фотожурналиста в МГУ, мальчик из Ставрополя, закончил через год после Олимпиады-80, но в журналистику пошел как по неволе. Мерцающий огонек, он блуждал по страницам журналов, а потом исчез, и зажегся уже в области, известной ныне как книжный дизайн, или искусство книги. Он никогда не переставал быть фотографом, художником, ни в те времена, когда фотографии принято было подчиняться и обслуживать других, ни позже. Но Сергей был скромен, мыслящий тростник, – как еще определить качество необходимое быть художником? – Быть чувствительным к ветру времени и оставаться прямым.
Для многих поколений книгочеев Косьянов – душа и основатель бюро «Арбор», секретного клуба, создававшего книги для сокровищниц частных библиотек, где обязательно должны быть великие имена, великие романы, но так, будто это единственное уцелевшее издание с корабля великолепной затерянной цивилизации, вроде бы Атлантиды, но не утонувшей, а взлетевшей к свету и там растворившейся. К счастью, Россия – читающая страна, точнее, во все эпохи ее истории были любомудры, покровительствующие книге. Даже сто лет назад, как только новая власть укрепилась, тут же выяснилось, что товарищи революционеры были из образованных, и отдались они непролетарскому занятию собирания личных библиотек и книжных редкостей, а за ними, как к новому стилю жизни элиты, потянулись и остальные... Поэтому Косьянову повезло с местом рождения: даже в эпохи бурь, он бывал поддержан теми, кто страстно хотел иметь красивую Книгу.
Косьянов был неуловим. Его так и писали: то Касьяновым, то Косьяновым, каким он и был по линии отцев. Вроде бы корень имени один – потомки Кассиана, носящего шлем римского патриция; будто бы шлем видим, а внутри пустота, непроницаемая глазом, поглощающая, как дыра в космосе: заглянул в нее и пропал.
Так некоторые могут пропасть в фотографии. Виданное ли дело: глянул в объектив, и не может больше жить без нее, и вопрос не в том, кормит ли фотография или поглощает все, и время, и человеце без остатка, но без нее – никак.
По другой версии Косьяновы – дети армянского предка по имени Кось, то есть, речь о рассеянии армян по планете, а особо вдоль северных границ Армении, откуда уходили торговцы и ремесленники и строили новые дома, и начинали новую жизнь. И потомки избежавших Великого Злодеяния против армянского народа все равно смотрят на мир с печалью, как будто ищут и не находят тех, кого потеряли под Араратом.
Третьи говорят, что Косьяновы – потомки Космы: на древнерусском Косма и Косиан переплетались в одно, имя античного корня «космос».
Иногда я думаю о восьмидесятых, времени поисков Косьяновым себя, о тех мальчиках, которые не попали в Афганистан, но угодили в турбулентность эпохи накануне перемен. Что это было для молодых фотографов? – Выход в открытый космос? Возможность выкричаться? – Но, говорят, там нет атмосферы и нет звуков. В привычном для нас понимании. Есть музыка сфер, звучащая будто у тебя в голове, в окружающей абсолютной, непроницаемой тишине, откуда не вырваться.
Для фотографии художественной 1980-е (а Сергей Косьянов был, безусловно, фотографом-художником, даже когда ехал по заданию редакции снимать доярок), – страшный сон, в котором от беззвучия и безвоздушности можно задохнуться. Но потом это время оказалось ночным кошмаром. Имеющим, как любой сон, конец. Лавиной обрушилась Перестройка со множеством звуков, возможностей, стучащимся открывались двери, и чем громче заявляли о себе, тем больше лиц обращалось в сторону взывающего. Вот она, возможность творить и возноситься все выше по лестнице славы. А Сергей выбрал путь служения, оставив путь фотографа-творца другим, открыл дизайн-бюро и издавал книжки, прекрасные настолько, что и десятилетия спустя они остаются эталоном совершенства.
Да, дизайн в то десятилетие был направлением, где были деньги: не зря же пиарщики и дизайнеры (все новые имена неведомых прежде профессий) становились героями современных романов, Печориными девяностых: не героическими, но симптоматичными. В отличие от многих коллег, Косьянов действительно служил: медиатором между нищими художниками и новыми богатыми образованными. У последних была слабость: тоска от своего медийного образа пустых упырей и голод по драгоценностям, не брильянтам во много карат, но тому, что дороже: по произведениям чистого человеческого гения, по тому, что до умопомрачения непонятно и что в своем небывалом великолепии дает силы жить. Издательство Косьянова было лавкой волшебных сокровищ: он копил у себя невероятных художников и счастливо продавал не искусство, но его произведения. Со стороны, post factum, все выглядит как счастливая рождественская сказка, только для хозяина лавки чудес это была работа. Тяжелая, как все виды труда после Адама. Правда, была у Косьянова и тайная дверца за нарисованным очагом: в мир его фотографии.
Не секрет, что Сергей был своим в кругу московских современных художников герметистов (не герменевтиков и концептуалистов, стремившихся к публичности и признанию в текстах критиков современного искусства, выпестованных самими же художниками), но тех, кто предпочитал удовольствие творчества вместо выхода к демосу. По счастью, в девяностые возможности были различными, и даже у недемократичных акторов бывали свои меценаты, позволявшие сосредоточиться на искусстве. В этот период художник и галерист Александр Якут запустил идею нового русского барокко. В Москве до имперского стиля было еще лет пять, а вот свои нарышкины пестовали в саду византийского любомудрия и арабской тайнописи новые цветы современного искусства. К моменту, когда новое русское барокко не пинал только ленивый, уж больно резала глаз позолота заново обставленного Большого Кремлевского дворца и нарождавшегося софрианства возведенного за пять лет нового Храма Христа Спасителя (сравните с пятидесятью тремя годами строительства первого Храма в позапрошлом веке), Косьянов в книгах «Арбора» пришел к формам, где поталь заменяли работы каллиграфов и лучших художников, фотографов и иллюстраторов. Его издания были по-настоящему «золотыми»: по вложенным в них времени, таланту и средствам, творцов и заказчиков; и по уникальности каждого тома – их печатали малым числом копий для тех, чьи труды в истории искусства будущего будут изучать как служение: благодаря им сохранилась книжная культура в эпоху массового репродуцирования и суррогата.
Книги, выходившие из «Арбора», вызывали оторопь. «Фрагменты» на стихи Арсения Тарковского были тончайшей вуалью из снимков Николая Кулебякина и каллиграфии Натальи Скуридиной. Это было издание, опередившее время лет на десять: в конце 1990-х было не принято делать слепую обложку из серой кожи, которая ощущалась текстом лишь наощупь. Зарубежные эксперты, получавшие избранные экземпляры в дар, поначалу недоумевали смешению, правда, гармоническому, цветных и черно-белых снимков, пожелтелой бумаги и рукописных текстов, а годы спустя признавались, что просто любят листать «Фрагменты», даже не умея читать музыку поэзии на чужом языке.
«Божественная комедия» Данте из «Арбора» была фолиантом, который, как мощный шторм, заставил жюри стокгольмского European Design Award потерять дыхание: не все из членов комитета разобрались, что книга на русском, может, это персидский или арабский? – как древнее довавилонское единство праязыка проявила себя вязь текста, вытекающая из-под массивного переплета в фотографии и текущая рекой через полтысячи страниц.
Сережа был невесом, мерцающий, ускользающий, как будто внятный, с классической формой и текстурами в собственных фотографиях, а листнешь дальше его снимки – там воздух, ветер, туман, дым. Косьянов все время был за кадром, неуловимый. Собирал, соединял, договаривался – такую работу не видно, пока она есть, а уходит медиатор, воздух... И все рушится в безвоздушном ничто.
Он любил коллаборации. Был их Мастером. Знал, как встретить иллюстратора с определенным типом переплета, а футляр книги пригласить в компанию фарфоровых чашек. Или отправить посольство на Восток в поисках серебряных кувшинов. Вы читаете и недоумеваете: бред какой-то. Но он действительно, как цирковой факир в чалме, одним махом руки, с легкостью собирал книгу, над которой работали несколько художников с Характерами, в одну коробку... внутри которой книга уютно лежала с дарами с Востока и Запада, будто это была сокровищница, перенесенная сквозь время от самих волхвов. И сдавал он эти проекты к великим праздникам. Сколько лет издательству – столько и приношений. Иногда по две, редко по три книги в год такого расточительного чуда. Он отдавал книги заказчикам, как Дроссельмаер, за мгновение до того, как они оказывались в темноте под елкой в огнях. И конечно же не могло быть и речи о том, что кто-то живой, человек из плоти и крови, это все придумал – книги Косьянова были материализацией чистого волшебства. А он стоял, как циркач в кулисе, видя, что его белый кролик из шляпы собирает даже ангельские аплодисменты.
Сергей был великим поборником абсолютного совершенства, когда творчество имеет воплощение запредельное, невозможное, непосильное человекам, будто рожденное иными силами. И правду предпочитал без налета угодливости современности: готов был к катакомбной церкви, только чтобы все было по-настоящему.
Он был ответственным. Представьте: уговорить заказчиков, доверявших ему – такова была безупречная репутация волшебника, – и, имея фору, содержать одно-двух, но великих художников годами, пока каждый отрисует или отснимет новую книгу, такую, какой не бывало прежде.
В этом он напоминал мне Лисицкого, за которым также стояли художники, ассистенты, типографии, от которого высочайшие заказчики требовали невиданного раньше, а он совершал невероятные революции в книгоиздании. И дело не во внешней близости стиля их книг: один творец был авангардистом, а у другого сам поиск был формой авангарда, а форма книги – игра, то в классицизм, то в барокко или изящное рококо, но каждый раз с глубочайшим погружением в предмет и с чувством меры: как не заиграться, остановиться в шаге от реплики, оставить приоткрытой дверцу в настоящее время, полное сегодняшних бурь. Это было проявлением врожденного вкуса к предмету книги, такого же редкого, как абсолютный музыкальный слух.
Книгу своих фотографий в своем издательстве он сделал... когда «Арбору» исполнилось двадцать лет. Книга называлась «Бесконечность» и была путешествием по России, черно-белой, мистической и местами предельно резкой – как-никак, страна, где Кафку сделали былью. И с книгой случилась история магического свойства: к ее выходу напечатали выставку, упаковали часть тиража и отправили на презентацию машиной, и... она растаяла в тумане. Одни говорят, что машина сгорела, другие, что в местах диких по дороге орудовали бандиты и, увидев страховую оценку в накладных, приняли груз за нечто, имеющее ценность в материальном мире. А выставка, мерцая испарилась. Косьянову было не занимать упорства: через год та же выставка в новом изводе была уже в музее на другом конце страны. Или эта та же выставка, войдя в черный ящик галактической машины времени, вышла в другое пространство, просто в правильное время?
Фотограф. Книжник. Арбор. Вся фотографическая рать России должна встать по стойке смирно и поклониться Сергею: это он в девяностые издавал на деньги своего дизайн-бюро журналы «Камера обскура», «29», «Предмет искусства»... Опередил лет на двадцать российское арт-сообщество. Такое бывает: спускаешься из космоса на землю и можно не рассчитать – в небесах время идет по-другому, приземляешься, а внизу фотографический ландшафт пуст, как на Луне, и его надо засевать добрым и вечным, таким, чтоб визуально не стыдно было. А потом ждать и гадать: вырастет ли?
Из журналов Сережи, точнее, из редакционного портфеля знаменитой «Камеры обскура», вырос Photographer.ru, а из него современное интеллектуальное фотографическое сообщество. Оно, как любой цветок, без перекрестного опыления с внешним миром, может начать реплицировать само себя и остановиться в развитии, но это уже не вина Косьянова: он сделал что мог, а потом ушел. В книги.
Сегодня он и вовсе решил вернуться в Κοσμάς – там-то точно можно дождаться, пока потомки дойдут до понимания его книг и фотографий. Раз среди современников единомышленников и ценителей круг был узок.
